Пушкин: Итоги и проблемы изучения
Часть четвертая. Глава 2. Южные поэмы
Южные поэмы
Новой полосой в развитии эпического творчества Пушкина явились его так называемые «южные поэмы» — «Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы» — и примыкающие к ним замыслы, относящиеся ко времени первой ссылки Пушкина. Созданные в 1820—1824 годы, они были тесно связаны с настроениями, мыслями и чувствами передовой молодежи того времени и с художественными исканиями русских романтиков первой половины 20-х годов.
Появление этих поэм, восторженно воспринятых читателями, вызвало критику 20-х годов на обсуждение серьезных и значительных проблем, выдвигая перед нею те новые эстетические нормы и требования, которые вносил в искусство романтизм. 43
Уже выход в свет «Кавказского пленника» (сентябрь 1822 года) вызвал живой отклик критики, 44 остро почувствовавшей свежесть, новизну и общественную актуальность этого произведения, в котором Пушкин впервые в русской поэзии поставил себе задачей создать обобщенный образ своего современника, «изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века» (XIII, 52). Среди журнальных рецензий и статей о поэме особенно интересны статьи П. А. Плетнева и П. А. Вяземского — представителей романтического направления в русской критике. Видя в новой поэме Пушкина свидетельство успехов романтизма в русской поэзии, оба критика отметили связь «Кавказского пленника» с значительнейшим явлением современной мировой литературы — с лирической поэмой Байрона. Но Плетнев отметил эту связь главным образом в форме поэмы, в ее сюжете и композиции. 45 Вяземский же указал на связь более глубокую и значительную — на близость характера пушкинского героя к героям поэм Байрона (и более всего к характеру Чайльд-Гарольда), близость, определяемую сходными социальными условиями, породившими этот характер в реальной жизни.
Главный герой поэмы особенно привлек к себе внимание современных критиков, которые чутко уловили своеобразие этого нового в русской поэзии характера, но восприняли это своеобразие главным образом как проявление небрежности, незавершенность в работе поэта, в силу того что о новом произведении Пушкина судили исходя из нормативных требований классицизма или из опыта байронической поэмы со свойственной ей установкой на высокость и исключительность главного персонажа. Вот почему большинство критиков с большим или меньшим неодобрением отмечали свойственную этому образу сложность, противоречивость, отсутствие прямолинейности в характеристике, соединенные с известной нечеткостью, недосказанностью изображения, особенно ощутимые в сравнении с цельным и героическим характером Черкешенки. Критические замечания вызвал и сюжет поэмы, простой и, «может быть, слишком естественный», ослабленность действия, которое «могло быть разнообразнее и полнее».
Многие вопросы, относящиеся к художественному своеобразию кавказской поэмы Пушкина, были вновь подняты критикой в связи с выходом «Бахчисарайского фонтана» (1824). Большая часть споров, вызванных его появлением, была связана с «Разговором между Издателем и Классиком с Выборгской стороны» — статьей П. А. Вяземского, напечатанной вместо предисловия к поэме, и посвящена общим вопросам романтизма, народности, влияния германской литературы на русскую. 46
Но появился и ряд статей, специально посвященных этой поэме, 47 в которых единодушно были отмечены красота и пластичность описания крымской природы, точность, благозвучие и сила стиха и слога новой поэмы, превосходящей в этом отношении прежние поэмы Пушкина. Но и в «Бахчисарайском фонтане» ослабленность сюжетного действия вновь вызвала замечания классицистической критики о недостатках «плана» поэмы (в котором, по словам Олина, «нет узла или завязки, нет возрастающего интереса, нет развязки»). Среди отзывов о поэме по своему серьезному и благожелательному тону и по стремлению критика понять замысел автора выделяется статья М. М. Карниолина-Пинского. 48 Она в ряде своих положений совпадала с суждениями Вяземского, который в своем «Разговоре» отметил свойственные новой поэме Пушкина яркость и свежесть местного колорита, живость рассказа, полноту действия, выраженного в рассказе, и своеобразие стиля этой лирической поэмы, полной недомолвок и намеков, активизирующих воображение читателя. Карниолин-Пинский впервые попытался определить степень воздействия Байрона на поэму Пушкина. Указав на то, что «Байрон служил образцом для нашего поэта» и что конкретно «наружная форма стихотворения напоминает Гяура», критик видел самостоятельность Пушкина в основном — в создании характеров. «В изображениях Британца удивляешься величию характеров; но характеры его ужасны и только по отделке принадлежат миру красоты. Они почти все граждане одного мира. Характеры Русского менее совершенны, но более привлекательны. Они разнообразнее в идеях». 49 Из трех центральных персонажей «Бахчисарайского фонтана» один лишь «хан Керим в очертании своем представляет дань, собранную поэтом нашим с различных образов, получивших вещество под кистию Байрона. Самые движения, самые положения Гирея списаны, подражательны»; 50 женские же образы поэмы рассматриваются критиком как вполне самостоятельные и оригинальные создания Пушкина. Отмечая, как и Вяземский, полноту действия поэмы, Карниолин-Пинский делает при этом существенную оговорку: «Действие полно, но ослаблено средствами»; однако в этом ослаблении он увидел не расчет, а просчет художника, увлекшегося отделкой подробностей, отдельными эпизодами, живописностью описательных частей поэмы в ущерб целому. Таким образом, эпизодичность, вершинность композиции поэмы была отмечена критиком, но не как ее художественная особенность, а как следствие неумения художника соразмерять частности с замыслом целого. Зато вполне оценена им другая художественная особенность поэмы, осужденная критиками классической ориентации уже в «Кавказском пленнике» — рассчитанная на деятельное воображение читателей непроясненность, недосказанность некоторых сюжетных положений, которая, по мнению критика, свидетельствует о тонком художественном вкусе и такте поэта.
Выход в свет «Цыган» в 1827 году 51 вновь поднял вопросы, выдвинутые критикой начала 20-х годов в связи с появлением «Кавказского пленника» — прежде всего вопрос о современном герое в поэзии и вопрос о характере пушкинского байронизма. Эта поэма, отличающаяся от первых двух южных поэм Пушкина самобытностью замысла и своеобразным, самостоятельным решением проблем, выдвинутых в творчестве Байрона, позволила критикам увидеть в ней свидетельство завершения целого этапа поэтического развития Пушкина, отмеченного влиянием английского поэта. В статье Вяземского о «Цыганах», 52 представляющей собою развитие мыслей, высказанных им о «Кавказском пленнике», новая поэма Пушкина названа лучшим, наиболее зрелым из его напечатанных произведений, произведением, в котором «природа, краски, явления, встречающиеся взорам нашим, не заимствованные и возбуждают в нас чувства, не затверженные на память, но рождают ощущения новые, впечатления цельные». Считая «Цыган» вполне самостоятельным, свободным от подражания произведением, Вяземский тем не менее вновь возвращается к вопросу о влиянии Байрона на Пушкина, утверждая закономерность этого влияния, поскольку Байрон был глубочайшим выразителем художественных идей своего времени, создавшим для них и новые художественные формы.
Особенно значительной представляется трактовка Вяземским центрального образа поэмы. Алеко, «гражданин общества и добровольный изгнанник его, недовольный питомец образованности, или худо понявший ее или неудовлетворенный в упованиях и требованиях на ее могущество», воспринят им, современником Пушкина, свидетелем недавно пережитой общественной катастрофы 1825 года, как «прототип поколения нашего, не лицо условное и непременное в новейшей поэзии, . но лицо, перенесенное из общества в новейшую поэзию, а не из поэзии наведенное на общество, как многие полагают». Таким образом, и в этот раз, как в статье о «Кавказском пленнике», Вяземский подчеркнул типичность и современность этого пушкинского героя, в характере которого в романтически-обобщенной форме отражена типичная черта целого поколения людей начала XIX века — индивидуализм с его «страстями и страданиями, за ними следующими».
Уже в следующем, 1828 году И. В. Киреевским в статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» 53 поэмы «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы» и первые главы «Онегина» были рассмотрены как произведения единого периода — второго периода творчества Пушкина, который назван Киреевским «отголоском лиры Байрона». В этот период, по словам критика, «жизнь действительная и человек нашего времени с их пустотою, ничтожностью и прозой делаются предметом» творчества Пушкина, причем в изображении этой жизни, «подобно Байрону, он в целом мире видит одно противоречие, одну обманутую надежду, и почти каждому из его героев можно придать название разочарованного». Киреевский отметил, что сходство пушкинских поэм с поэзией Байрона заключалось не только в этом мрачном воззрении на жизнь и человека, но даже в форме поэм: «. Тот же способ изложения, тот же тон, та же форма поэм, такая же неопределенность в целом и подробная отчетливость в частях, такое же расположение, и даже характеры лиц по большей части столь сходные, что с первого взгляда их почтешь за чужеземцев-эмигрантов, переселившихся из Байронова мира в творения Пушкина». Но в этих же произведениях Пушкина критик видит столько проявлений поэтической силы, самобытности и яркости пушкинского таланта, такую свежесть и оригинальность его поэтического языка, которые несовместимы с представлениями о подражании и означали все большее раскрытие самобытности русского поэта.
После статьи И. Киреевского в прижизненной Пушкину критике не появилось ничего значительного, что прибавило бы что-либо новое к сказанному им и Вяземским о южных поэмах.
Новым словом в восприятии южных поэм явились статьи В. Г. Белинского по поводу первого посмертного издания сочинений Пушкина. 54 Уже несколько ранее, в статье «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) он следующим образом определил своеобразие лирической поэмы, созданной творчеством Байрона и Пушкина и представляющей эпопею нового времени: «В них господствует не событие, как в эпопее, а человек, как в драме. Главное их отличие есть то, что в них берутся и сосредотачиваются только поэтические моменты события, и самая проза жизни идеализируется и опоэтизировывается». 55
Уже это определение, повторенное вскоре в статьях о Пушкине, 56 свидетельствует о том, что для Белинского вопрос о влиянии Байрона на Пушкина был важной проблемой в изучении развития Пушкина как художника. Влияние это было для него несомненно и состояло главным образом в открытии новой современной поэтической формы. Однако, по мысли Белинского, форма эта была воспринята Пушкиным для выражения своих идей, так что удвоение художественных достижений Байрона было путем к раскрытию самобытных черт пушкинского таланта. Отмечая свойственную этим юношеским поэмам Пушкина некоторую аффектацию в обрисовке героев и мелодраматизм положений, Белинский указывал, что эти относительные недостатки, свидетельствующие о молодости таланта, выкупались в поэмах элегической истиной чувств, сердечностью, силой выражения страстей и страданий. Главное же внимание критик уделил центральным персонажам этих поэм и выраженной в них идее каждой поэмы.
Как и современники Пушкина, отмечая двойственность содержания и пафоса «Кавказского пленника», Белинский основное внимание свое сосредоточил на характере Пленника, «героя того времени», чувства и страдания которого находили себе отклик в молодых современниках Пушкина, видевших в этом герое более или менее свое собственное отражение. Отмеченные критиком свойственные Пленнику тоска, разочарование, апатия души, пресыщенность — «словом, эта старость прежде юности, эта дряхлость прежде силы. — черты героев нашего времени со времен Пушкина» почти повторяют суждения Вяземского, так же как и указание на то, что почвой подобных характеров была «не поэзия Пушкина или чья бы то ни было, но общество», что не Пушкин их выдумал, но только первый указал на это болезненное явление общественной жизни.
Но в интерпретации образа Алеко и самой идеи «Цыган» Белинский несколько разошелся с мнением современной критики, видевшей в этом характере обобщенный тип индивидуалиста и эгоцентриста, т. е. характер, отражающий в такой же мере, как и Пленник, реальные болезни духа современного Пушкину поколения. Между тем Белинский, соглашаясь с этим суждением по существу, выразил убеждение в том, что этот характер создан Пушкиным как бы вопреки его собственному замыслу, «что, желая и думая из этой поэмы создать апофеозу Алеко, как поборника прав человеческого достоинства, поэт вместо этого сделал страшную сатиру на него и на подобных ему людей, изрек над ними суд неумолимо трагический и вместе с тем горько иронический». 57 Однако, считая, что «идея Цыган вся сосредоточена в герое этой поэмы — Алеко», и полагая, что, вопреки воле автора, желавшего представить образ борца за человеческие права, он создал сатиру на эгоизм, полную страшного, трагического смысла, Белинский далее противоречит этому своему утверждению, ибо отмечает, что идея поэмы выражена не в одном лице Алеко, но во всей поэме в ее целом, просвечивает во всех ее образах.
Суждения Белинского о южных поэмах, как и суждения современников, представляли читателю критическую интерпретацию поэм Пушкина, тесно связанную с актуальными художественными, нравственными и социальными вопросами своего времени; образы и характеры этих поэм рассматривались критиком в значительной степени публицистически, с точки зрения современных вопросов развития литературы и общества.
Освещение южных поэм в работах П. В. Анненкова 58 явилось переходом от критических оценок к историко-литературному исследованию.
В них Анненков обобщил наблюдения текстологического и историко-литературного характера, накопившиеся у него в процессе подготовки издания сочинений Пушкина и изучения рукописей поэта. В разделе «Материалов», касающемся южных поэм, Анненков постарался раскрыть перед читателем «тайну их происхождения» — т. е. осветить хотя бы некоторые вопросы их творческой истории; сказать о том значении, которое придавали этим поэмам читатели — современники Пушкина и проанализировать суждения самого автора, вызванные толками читателей и критики. Из общих вопросов, затронутых в современной журнальной полемике, вызванной пушкинскими поэмами, Анненков остановился на двух — на вопросе о романтизме, в анализе которого он показал своеобразие пушкинского понимания романтизма — не как новой системы искусства, сменившей систему классицизма, но как творчества, свободного от обязательного подчинения «какой-либо системе или одностороннему воззрению». Касаясь второго вопроса — о байронизме Пушкина, Анненков, не углубляясь в доказательства, сформулировал наиболее правильную и объективную постановку его, указав на то, что, помимо общих литературных и социальных условий, предопределивших увлечение Пушкина поэзией Байрона, «ближайшая причина байроновского влияния на Пушкина состояла в том, что он один мог ему представить современный образец творчества. Байрон вложил могущественный инструмент в его руки: Пушкин извлек им впоследствии из мира поэзии образы, нисколько не похожие на любимые представления учителя. После трех лет родственного знакомства направление и приемы Байрона совсем пропадают в Пушкине; остается одна крепость развившегося таланта: обыкновенный результат сношений между истинными поэтами!». 59 Дальнейшая конкретная историко-литературная разработка этой проблемы подтвердила правильность решения, предложенного Анненковым.
Изучение рукописей «Кавказского пленника» дало Анненкову возможность отметить существование тесной связи между лирическим тоном и настроением этой поэмы и лиризмом ряда лирических стихотворений Пушкина этого периода, таких как «Демон», «Я пережил свои желанья», посвящение поэмы, многие стихи которых явились неиспользованными заготовками для портрета главного действующего лица поэмы, деталями характеристики, от которых поэт по каким-либо причинам отказался, но которые легли в основу самостоятельных лирических стихотворений: в них «та же мысль и тот же образ, только приложенный к самому автору». 60
Но, может быть, самым значительным и плодотворным было следующее соображение Анненкова, высказанное им — также на основе изучения рукописей — по поводу сделанного им сравнения «Евгения Онегина» и «Цыган». «Обе поэмы эти имеют право на название поэм-близнецов, потому что писались в одно время, чередуясь на столе автора по настроению его духа. А между тем „Цыганы“, в противоположность с реальным „Онегиным“, с жизненным бытовым оттенком его картин и характеров, представляют высшее и самое пышное цветение русского романтизма, успевшего овладеть теперь и поэтически-философской темой». Отметив далее как важнейшее свидетельство оригинальности замысла «Цыган» то, что в образе Алеко Пушкин «коснулся неожиданно социального вопроса», хотя, конечно, далеко не исчерпал его, поскольку «в области романтизма он и не мог быть обработываем», Анненков впервые в пушкиноведческой литературе поставил вопрос о возможностях и пределах романтического метода искусства. Он отметил, что у Пушкина существовали попытки к большему определению, подробнейшей обрисовке Алеко, но исчезали совершенно позабытые автором в своих бумагах. «Так, монолог Алеко при рождении ему сына Земфирой пролежал в его бумагах до 1857, когда мы впервые сообщили его публике, . а между тем он именно составляет часть несостоявшейся отделки, какую автор хотел сообщить физиономии и характеру своего героя. Впрочем, то же самое намеревался он прежде сделать и для „Кавказского пленника“ и оба раза бросал свои попытки, так как чистый романтизм действительно не имел ни средств, ни орудий для дельного анализа подобных характеров». 61 Так была сделана «заявка» на проблему, к решению которой русское литературоведение приступило лишь полвека спустя, в 30-е годы XX века.
В связи с основной коллизией «Цыган» Анненков впервые упомянул имя Руссо с его противопоставлением естественного человека и цивилизации, отметив, что то, что сделал из этого противопоставления Пушкин, было совершенной новостью для читателей, ибо созданный им характер по своему объективному содержанию является критикой и руссоистского, и байронического решения противоречия человека и общества — реалистической критикой в ограниченных пределах романтической поэмы. 62
Работы Анненкова были первым опытом историко-литературного исследования южных поэм. В них, помимо элементов изучения творческой истории каждой из поэм, впервые была сделана попытка перейти от общих слов о романтизме и о влиянии Байрона к установлению некоторых общих закономерностей периода 1820—1824 годов в творчестве Пушкина, к постановке проблем творческого метода прежде всего.
Существенным моментом в истории изучения южных поэм явилось издание сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова, задуманное как своего рода подведение итогов изучению Пушкина к началу XX века. Поэтому второй том его, в части, посвященной южному периоду творчества Пушкина, помимо статей об отдельных произведениях, включал ряд статей биографического и исторического характера, которые делали характеристику этого периода более глубокой и многосторонней. Однако венгеровское издание было уже не первым опытом издания, в котором сочинения Пушкина сопровождались развернутым комментарием. В 1887 году вышло издание Л. И. Поливанова «для семьи и школы», 63 в котором подробные статьи-комментарии были написаны одним автором по единому плану и представили образец, которому в известной степени следовали и авторы комментария в венгеровском издании.
Статьи-комментарии к южным поэмам были написаны П. О. Морозовым (к «Кавказскому пленнику»), Н. А. Котляревским (к «Братьям-разбойникам»), Ю. Айхенвальдом и Н. О. Лернером (к «Бахчисарайскому фонтану») и Вяч. И. Ивановым (к «Цыганам») и резко отличались друг от друга по своему типу, по стилю и манере, по задачам, которые ставили себе авторы. Статья Морозова 64 написана по типу статей Поливанова. Своеобразие этой статьи состояло в том, что Морозов более резко, хотя и более прямолинейно, чем Анненков, подчеркнул личную основу поэмы, тесную связь основного мотива в характере Пленника с субъективным чувством Пушкина, а также в том, что отмечавшаяся уже в современной Пушкину критике связь поэмы с настроениями современного поэту поколения была впервые раскрыта им как связь ее со свободолюбивыми настроениями декабристских кругов.
К этой статье близка по своему типу и статья Лернера о «Бахчисарайском фонтане». Зато значительно отличалась от них статья о «Цыганах», написанная поэтом, теоретиком символизма Вяч. И. Ивановым. Не ставя перед собою задач текстологического и исторического комментария, он главное свое внимание сосредоточил на философской и эстетической проблематике поэмы. В статье подчеркнут трагический, непримиримый характер основного конфликта «Цыган» — столкновения двух различных мировоззрений, двух несовместимых представлений о «свободе»: байронического свободолюбия индивидуалиста XIX века и естественной анархической вольности нищих цыган, основанной на «гармонии общего и личного начал». Но смысл этого столкновения и его разрешение в поэме — а следовательно, и общая идея произведения — получили в статье Вяч. Иванова в соответствии с представлениями автора об идеале мифотворческого «соборного», «общенародного искусства» искаженную религиозно-философскую трактовку.
В статье Вяч. Иванова, как и в статьях Морозова, Лернера, Котляревского, вновь был поставлен вопрос о значении влияния Байрона в творчестве Пушкина и степени и границах этого влияния. Кроме того, в том же втором томе венгеровского издания этой проблеме была посвящена и специальная статья Н. П. Дашкевича «Отголоски увлечения Байроном в поэзии Пушкина».
Вопрос о влиянии творчества Байрона на Пушкина, поставленный еще прижизненной критикой, приобрел особое значение в дни столетнего пушкинского юбилея, когда появился ряд статей и исследований, посвященных выяснению места и значения Пушкина в истории русской и мировой культуры и, в связи с этим, установлению влияния на него идей и творчества крупнейших западно-европейских писателей. 65 Среди них характерной для этого периода постановкой проблемы пушкинского байронизма отличается статья Алексея Н. Веселовского «Этюды о байронизме». Посвящая свой очерк истории байронизма как общеевропейского литературного движения, возникшего под мощным влиянием поэзии Байрона, Веселовский видел в Пушкине лучшего представителя байроновской школы. Впечатления байроновской поэзии, полной трагической мощи, страстного лиризма и сатиры, были важным условием политического и художественного развития Пушкина. «Политическое развитие, заложенное в нем Чаадаевым и поддержанное зрелищем реакции, довершается в байроновской школе; развитие литературное и посвящение его в романтизм связано с нею». 66 Своеобразие творческого дарования Пушкина, условия воспитания, общественного и исторического развития обусловили глубокие различия между двумя поэтами, были причиной того, что глубокое и сильное влияние Байрона на Пушкина было сравнительно кратковременным и составило как бы переходный период к вполне самостоятельному творчеству. Явно недооценивая самостоятельность и своеобразие Пушкина в южных поэмах, А. Н. Веселовский, однако, подчеркнул плодотворность влияния Байрона, которое обогатило художественные средства Пушкина и дало творческий импульс к созданию целого ряда произведений.
Следующим этапом в изучении вопроса о байронизме Пушкина было исследование В. М. Жирмунского «Байрон и Пушкин», 67 построенное на детальном стилистическом анализе произведений Байрона и Пушкина и впервые представившее с почти исчерпывающей полнотой развитие русской байронической поэмы. Это исследование и шире и уже темы, указанной в заглавии книги: у́же потому, что проблема «Байрон и Пушкин» взята не во всей ее полноте, не на всем материале, который дают творчество Пушкина и его высказывания о Байроне, но ограничена рамками сопоставления только «восточных» поэм Байрона и «южных» поэм Пушкина; шире же потому, что вторая часть книги представляет собою исследование новой темы — русской байронической поэмы 20—30-х годов XIX века, развивавшейся под влиянием романтических поэм Пушкина, исследование, до сих пор не превзойденное по своей полноте. Первая часть исследования представляет собою сравнительный анализ художественных и стилистических особенностей «восточных» поэм Байрона и «южных» поэм Пушкина, имеющий целью выяснить степень художественного воздействия Байрона на поэзию Пушкина. Строго ограничивая себя рассмотрением особенностей художественной формы поэм — стиля, структуры образов, характера сюжета, композиции и т. п., В. М. Жирмунский в своем анализе убедительно продемонстрировал закономерность схождения и расхождений Пушкина с Байроном, в которых проявились как сила влияния Байрона, так и глубокая противоположность индивидуальных стилей поэтов. «Уже в первой из группы „байронических поэм“ Пушкин явственно обнаруживает особенности своего индивидуального стиля: преобладания предметного, живописного задания над эмоционально-лирическим; четкость, раздельность и последовательность в осуществлении этого задания; в связи с этим — точность, экономичность и сознательность в выборе и соединении слов в особенности в употреблении конкретных, живописующих эпитетов и глаголов. Патетическая риторика Байрона, его эмоционально-лирический стиль, затемняющий конкретные очертания предметов и логически-вещественное содержание слова-понятия ради эмоциональной экспрессивности поэтического целого, не находят себе соответствия в индивидуальных особенностях пушкинского стиля.. Романтический замысел «байронической поэмы» перерабатывается им по-своему, и в самом ученичестве своем он проявляет самостоятельность художественного вкуса и поэтических приемов». 68 Однако в расхождении композиционного и стилистического строя поэм Пушкина и Байрона Жирмунский видел нечто большее, чем просто различие их индивидуальных стилей. Он видел в нем проявление характерного для Пушкина, но чуждого Байрону тяготения к классической стройности и уравновешенности формы, отражающего органическую связь Пушкина-художника с поэтической традицией русского классицизма — т. е. проявление глубокого эстетического и исторического различия. Дальнейшую разработку эта проблема получила в исследовании Г. А. Гуковского, 69 который, опираясь в изучении влияния Байрона на Пушкина на результаты работы В. М. Жирмунского, дополнил ее необходимой перспективой предшествующего литературного и художественного развития Пушкина, указав, что поиски своего решения коренных проблем романтизма, начавшиеся примерно с 1820 года, привели Пушкина к тому, что при знакомстве с художественной системой и методом Байрона он воспринял его влияние не пассивно, и уже в первой его южной, вполне «байронической» поэме — «Кавказском пленнике» отчетливо ощущается борьба с байроновским субъективизмом, выразившаяся в отсутствии единства субъективизма в поэме, где «байроническая характерология индивидуальности борется с прорывами в объективное». 70
Таким образом, в советском пушкиноведении вопрос о «русском байронизме», о «пушкинском байронизме» был рассмотрен в упомянутых и ряде других работ в тесной связи с закономерностями развития русского романтизма, в двух его основных направлениях. Верная методологическая постановка этой проблемы позволяет избежать как односторонне преувеличенных заключений о влиянии Байрона на Пушкина, так и недооценки этого влияния.
В советском пушкиноведении начиная с 20-х годов историко-литературное изучение проблематики каждой из южных поэм тесно связано с разработкой новой методологии литературоведческой науки. Существенной чертой первого периода этого изучения было особое внимание к научному исследованию текстов.
Первым таким исследованием, основанным на критическом изучении всех известных (к тому времени) списков и печатных текстов пушкинской поэмы, было подготовленное Б. В. Томашевским издание «Гавриилиады». 71 Издание текста сопровождалось обширным текстологическим и историко-литературным комментарием, в котором были проанализированы разночтения списков и предшествующих публикаций (Н. П. Огарева, П. О. Морозова, С. А. Венгерова) и характерные особенности двух рукописных традиций, зафиксированных этими списками; рассмотрены такие вопросы, как история создания и распространения поэмы, источники ее сюжета и своеобразие в его трактовке — в соответствии с русской и европейской эпической традицией XVIII века; особенности ее композиции, стиля и ритма. В истории дальнейшего изучения поэмы, помимо нескольких небольших статей, посвященных частным вопросам, 72 особого внимания заслуживает раздел о «Гавриилиаде» в монографии Б. В. Томашевского, 73 где рассмотрены не только «внешняя» история поэмы (вопрос об авторстве; связь этого кощунственного замысла с мистицизмом, господствовавшим в придворных кругах в то время; история распространения поэмы в списках и следствие по делу о «Гавриилиаде»), но и вопрос о месте «Гавриилиады» в развитии творчества Пушкина. Анализируя стиль поэмы, построенной в форме проповеди и одновременно пародирующей приемы эпических поэм, исследователь пришел к выводу, что в творчестве Пушкина создание «Гавриилиады», написанной в период завершения работы над «Кавказским пленником», является своеобразным возвратом к творчеству первых, доромантических лет: «В развитии поэтической системы Пушкина „Гавриилиада“ лежит в стороне от большой дороги романтических лет. Она продолжает линию „Монаха“ и имеет соприкосновение с „Русланом“, первым образцом поэмы-беседы».
В 30-е годы предметом серьезных изучении стала поэма «Братья-разбойники». До сих пор она мало привлекала к себе внимание исследователей, очевидно, в силу того, что по своему стилю и колориту стояла несколько особняком в сравнении с «Кавказским пленником», «Бахчисарайским фонтаном» и «Цыганами». Но именно это стилистическое своеобразие поэмы и породившие его причины стали предметом исследования В. А. Закруткина. 74 Им отмечено, что в «Братьях-разбойниках» «впервые в истории русской литературы затрагивалась тема, о которой принято было молчать, тема большой социальной остроты, тема, воплощенная в сотнях песен и сказок крепостного крестьянства, народа, к которому так серьезно стал стремиться в эту пору Пушкин». 75 Исследователь указывал на закономерность возникновения этой темы в творчестве Пушкина именно в период жизни поэта в Кишиневе, ибо это было время массовых крестьянских разбоев в Бессарабии. Важность же этой темы для творчества Пушкина, особенно в этот «романтический» период, состояла в том, что в сознании его она естественно связывалась с фольклором, с бессарабскими и русскими разбойничьими песнями; таким образом, сама «тема обязывала Пушкина пересмотреть вопрос о поэтическом языке, поставить вопрос о возможности обогащения литературной речи народными словами и оборотами, «отечественными звуками», которые могли испугать «нежные уши читательниц». 76 Привлекая к анализу текста поэмы многочисленные параллели из народных разбойничьих песен, исследователь приходит к выводу, что воздействие фольклора «определило собою почти всю систему мотивов поэмы в их совокупности, всю поэтическую фактуру стихов», 77 что «разбойничьи песни несомненно помогли Пушкину значительно глубже освоить продиктованную реальной действительностью тему и выработать стиль, который . действительно представлял собой начало замечательного пушкинского реализма». 78 Однако, по мнению исследователя, именно глубокое воздействие фольклора на поэму, сказавшееся в необычности сюжета, содержания и ее поэтической формы, привело Пушкина к сомнению в возможности появления поэмы в печати и к сожжению уже написанного произведения.
Это положение — одно из основных — статьи В. А. Закруткина было оспорено другим исследователем текста «Братьев-разбойников», Н. К. Гудзием, 79 участвовавшим в подготовке поэмы для академического издания сочинений Пушкина. Если В. А. Закруткин считал за непреложное свидетельство самого Пушкина о сожжении части поэмы («Разбойников я сжег — и поделом» — XIII, 64), то Н. К. Гудзий высказал сомнение в точности этого свидетельства. Основываясь на тщательном обследовании рукописей Пушкина, он отметил, что отсутствие каких бы то ни было следов в рукописях — черновых набросков или отрывков — позволяет сомневаться в том, что Пушкиным была написана и затем сожжена еще какая-то часть поэмы, кроме отосланной Н. Н. Раевскому и затем опубликованной во второй книжке «Полярной звезды»; по его мнению, Пушкин осуществил лишь первую часть плана поэмы о разбойниках — историю двух братьев, отказавшись от осуществления той части, содержание которой должна была составлять история волжского атамана, его любовницы, покинутой им и сходящей с ума, и новой пленницы. Причину отказа от продолжения поэмы Н. К. Гудзий не без основания полагал не в цензуре (которую прошла же первая часть), а в самой психологической ситуации этого продолжения. Она имела себе параллель в почти одновременно с нею возникшем замысле «крымской» поэмы, в которой герой с охлажденной душой отвергает влюбленную в него деву ради другой, которая его не любит и умирает, после чего он «пускается на все злодейства». Именно поэтому, когда в конце концов Пушкиным был предпочтен крымский вариант сюжета, «эта тема естественно выпала из поэмы, в которой рассказ начинается с истории двух братьев-разбойников, выпала независимо от того, была или не была она в какой-либо степени разработана». 80
Особенно широко развернулась текстологическая работа в период подготовки академического собрания сочинений Пушкина; тексты южных поэм были заново отредактированы, прочитаны и опубликованы все наброски, планы и черновые рукописи Пушкина. Это дало исследователям возможность проследить по рукописям историю создания произведения, постепенное развитие и воплощение художественного замысла. Результатом такого изучения текстов и черновиков поэм, кроме статьи Н. К. Гудзия, явилась статья Г. О. Винокура о «Бахчисарайском фонтане», 81 посвященная творческой истории поэмы.
Отмечая, что Пушкин писал эту короткую поэму чрезвычайно долго (с лета 1821 года по 4 ноября 1823 года), Г. О. Винокур полагал причину этой медлительности в том, что тема Крыма с самого начала работы над поэмой «раздваивалась в поэтических переживаниях и намерениях Пушкина. „Крым“, во-первых, был богатым материалом для описательного жанра, материалом, на котором Пушкин имел возможность еще раз блеснуть своей новой манерой того „лирического реализма“, который впервые обнаружился в „Кавказском пленнике“»; во-вторых же, «Крым» был для Пушкина поэтическим образом, насыщенным интенсивным любовным содержанием. Обе эти струи, оба настроения — эпическое и глубоко лирическое — долгое время не поддавались объединению в одном и том же произведении, и даже в 1823 году, когда поэма уже была закончена и перебелена, Пушкин продолжал работу над нею, стремясь смягчить для печати интимный тон своей поэмы, убрать из нее то, что поэт называл «любовным бредом». 82
Опираясь на свидетельство письма Д. В. Дашкова к И. И. Дмитриеву от 4 января 1824 года и на список поэмы из архива Н. П. Вульфа, исследователь устанавливает интересные разночтения первого печатного текста и авторской рукописи, свидетельствующие как о продолжающейся работе автора над текстом поэмы, так и об изменениях, сделанных по требованию цензуры.
В связи с отзывами современной критики — и с собственным суждением Пушкина о «Бахчисарайском фонтане», относящимся к 1829 году, Г. О. Винокуром был затронут вопрос о характере пушкинского байронизма и о художественном своеобразии поэмы. Ставя вопрос о байронизме Пушкина как вопрос о том, «что мог дать Байрон Пушкину в начале двадцатых годов и что сумел найти для себя в Байроне Пушкин», он указал на две важнейшие тенденции байроновской поэзии, оказавшиеся близкими Пушкину, — лиризм повествования, новая позиция автора, ставшего живым свидетелем или даже участником того, о чем идет речь, и новый тип героической личности, тип «байронического героя». Но если в «Кавказском пленнике» лирический и эпический элемент тесно соединены в образе главного героя, то в «Бахчисарайском фонтане» такого единства нет. «То раздвоение крымской темы, о котором говорилось в начале статьи, осталось в поэме до конца. Повествование в ней существует отдельно от лирики и, как бы ни было занимательно само по себе, ничего не говорит о главном, существенном». Лирика же поэмы, отделенная от повествования и внешне ничем не мотивированная, представляет собою подлинный центр поэмы, являясь одним из высших достижений пушкинского лирического гения. В заключение, указывая, что по гармонии языка, роскоши стихов и описаний крымская поэма Пушкина оставляет далеко позади себя его первую кавказскую поэму, Г. О. Винокур выдвинул ряд проблем, требующих специального исследования, и среди них прежде всего сравнительное изучение поэтики этих поэм, научный анализ их языка и стиха — так же как и изучение поэтики «Бахчисарайского фонтана» в сравнении с поэтикой «Цыган», где важнейшими проблемами являются развитие драматического элемента в творчестве Пушкина и решение вопроса о характере поэтического героя.
Работа над рукописями «Цыган» позволила Г. О. Винокуру проследить ход работы Пушкина над этой поэмой, ее творческую историю. 83
В 30—40-е годы исследование южных поэм Пушкина все более тесно связывается с изучением тех процессов, которые характерны для творчества Пушкина начала 20-х годов и свидетельствуют о настойчивых поисках нового художественного метода. В этой связи особенно значительно то, что внимание исследователей привлекают не только законченные произведения Пушкина этого периода, но и целый ряд незавершенных и неосуществленных замыслов и планов поэм, относящихся ко времени работы его над «Кавказским пленником» и «Бахчисарайским фонтаном». Исследования этих незавершенных замыслов 84 особенно определенно обнаружили напряженность творческих поисков Пушкина в области больших форм и активность его в самом подчинении влиянию Байрона.
Совокупность всех предшествующих исследований дала возможность обратиться к изучению южных поэм как определенного этапа творческого процесса Пушкина, заняться исследованием их проблематики не изолированно, a в контексте всего творчества этого периода, в связи с теми процессами, которые характеризовали творческие искания Пушкина 20-х годов и в лирике южного периода отразились не менее ярко, чем в поэмах.
Осуществлением этого нового исследовательского задания явились две важнейшие в изучении творчества Пушкина монографии — «Творческий путь Пушкина» Д. Д. Благого и «Пушкин» Б. В. Томашевского.
Основной установкой книги Д. Д. Благого является мысль о том, что «главное при изучении творческого пути Пушкина — это развернутое на анализе всего его творчества, всех крупнейших его произведений выяснение значения Пушкина именно как великого русского национального поэта, как родоначальника великой русской литературы, величайшей литературы мира». 85 В соответствии с этим главы книги, посвященные периоду южной ссылки и созданным в это время произведениям, строятся на положении, что главным и основным источником впечатлений и образов пушкинской поэзии и в этот период является жизнь, реальная действительность, окружавшая Пушкина на юге. В книге содержится ряд наблюдений, подтверждающих связь южных поэм с умонастроениями передовой молодежи, с реальными жизненными впечатлениями, раскрываются слова самого Пушкина о том, что в образе Пленника он ставил своей задачей дать типическое изображение «молодежи XIX века». Однако, справедливо возражая против сведения романтизма южных поэм, и в частности «Кавказского пленника», к влиянию Байрона, против мнений о «подражательности», автор фактически снимает самую проблему. В главе о «Кавказском пленнике» говорится, правда, об увлечении Пушкина Байронам в это время, отмечается, что Пушкину было близко вольнолюбие Байрона, злободневная политическая направленность его творчества, но конкретного рассмотрения соотношения принципов Пушкина и Байрона нет (хотя самая возможность такого соотнесения методологически не исключается; об этом свидетельствует, например, соотнесение в той же книге эпизода Пленник — Черкешенка с одним из эпизодов радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» 86 ). Верно отмечая, что уже в первой романтической поэме Пушкина проявились его самостоятельность и оригинальность, исследователь, желая как можно резче отграничить ее от романтического метода Байрона, несколько преувеличивает ее реалистические моменты, «рационалистичность» композиции и «отчетливость» идеи. 87
Некоторые черты подобного подхода содержатся в анализе «Цыган», в целом убедительно вскрывающем идейную направленность и проблематику поэмы. Здесь справедливо указана связь ее замысла с народно-фольклорной стихией, своеобразное преломление в ней того идейного конфликта между «героем» и «средой», который в это время был особенно характерен для молодого поколения. По мнению исследователя, «впервые во всей мировой литературе байроническая по жанровой традиции поэма Пушкина „Цыгане“ является в идейном, философском и художественном существе своем произведением резко антибайроновским. В поэзии Байрона высшим началом, фокусом, в котором сосредоточивались все симпатии автора, был герой-индивидуалист. В поэме Пушкина, наоборот, носителем высших ценностей является противостоящий этому герою — в существе своем „безнадежному эгоисту“, злому собственнику и „тирану“, добивающемуся воли лишь для себя, коллектив, по-настоящему свободная цыганская община, народ, представители которого наносят двойное поражение герою: его разлюбила Земфира (ситуация невозможная для героев Байрона, которые одни наделены автором прерогативой одарять любовью или отнимать ее); . а затем над ним произносит суровый, но справедливый моральный приговор Старый цыган». 88 По мнению Д. Д. Благого, изображение народной среды — цыган — в поэме Пушкина является новым словом в русской литературе, ибо в ней впервые, правда, еще «в жанровых рамках романтической поэмы, вместо условной романтической народности Пушкин воссоздал подлинный национальный колорит». 89 Но важнейшее, что делает «Цыган» рубежом романтического периода творчества Пушкина, заключено в образе главного героя этой поэмы. Д. Д. Благой указывает на его неудовлетворенность окружавшей его жизнью, его страстную искреннюю ненависть к рабскому, торгашескому духу, господствующему в современном обществе: «Он до краев исполнен наиболее передовых стремлений своего времени, проникнут революционным романтизмом. Бунт его против общества — это бунт во имя „вольности“ против рабства, во имя „естественности“, „природы“ — против искусственной мнимой культурности, порабощающей себе мысль и чувства человека. Эти черты Алеко роднят его в какой-то степени с лучшими людьми той эпохи». 9 0 Отметив эти черты, если можно так выразиться, мировоззрения Алеко, Д. Д. Благой останавливается далее на делах его, на поступках, трагически противоречащих его свободомыслию и изобличающих его подлинную природу хищника и собственника, поступках, в которых «вскрывается в поэме сокровенная суть, изнанка души и характера героя-индивидуалиста, типичного представителя молодежи начала XIX века». 91
Если в дореволюционной, особенно субъективистской, критике и старом литературоведении южные поэмы рассматривались преимущественно в отвлечении от реальных процессов русской жизни и общественного движения, которыми вызваны идеи этих поэм, то для советского пушкиноведения характерно стремление раскрыть импульсы их создания в самой действительности (хотя они не всегда осознавались самим поэтом). Так, А. Н. Соколов подчеркивает тесную «связь южных поэм Пушкина с современной ему русской действительностью, стремление художественно отразить характерные явления русской жизни, широкое и правдивое изображение быта народностей, с которыми поэт познакомился во время своих южных скитаний». 92 Рассматривая южные поэмы Пушкина как важный зтап в развитии жанра поэмы в русской литературе, А. Н. Соколов указал, что новизна их заключается прежде всего в их тематике, в том, что они были удачным опытом обращения эпической поэзии от истории и легенды к современности и к важнейшей ее проблеме — проблеме политической свободы; смена тематики повлекла за собою и смену героя поэмы, обращение ее к современному человеку, «к социальному характеру, сложившемуся в условиях реальной действительности». 93 Однако, акцентируя внимание в основном на повествовательном, эпическом элементе южных поэм, он почти не отметил в своем анализе характернейшей черты, определившей их стиль, художественную структуру и в конечном счете художественный метод Пушкина — их лиризм.
Изучению вопросов авторского лиризма как черты, преобладающей во всем творчестве Пушкина южного периода, много внимания уделено Б. В. Томашевским. В его монографии анализ южных поэм основан на общем положении автора о необходимости изучать произведения Пушкина каждого периода «в их связи, не упуская из виду заложенные в его произведениях движущие силы: нерешенные вопросы, непримиренные противоречия, толкавшие поэта к новым поискам», 94 с целью выявить в нем основные черты, характерные для творчества Пушкина всего этого периода или определяющие направление дальнейших поисков. «Новое направление в поэзии Пушкина определяется с первых же произведений, писанных на юге. Уже первые стихотворения дают нам ключ к пониманию тех новых задач, которые он перед собою ставил», 95 — говорит исследователь и показывает это на анализе первого стихотворения, созданного на юге, «Погасло дневное светило» — стихотворения, которое по-новому ставило вопросы индивидуальной психологии. Если в 1817—1820 годах в центре пушкинской лирики стояли программные политические стихи, темы же личных переживаний занимали еще очень незначительное место, то теперь, и начиная как раз с этого стихотворения, именно отражение сознания и мироощущения современного человека становится основным содержанием творчества Пушкина. Образ современника раскрывается Пушкиным через самонаблюдение и самоанализ, благодаря чему «личность поэта выдвигается на первый план». 96
Лиризм становится господствующей чертой поэзии Пушкина южного периода; не менее ярко, чем в лирике, проявляется он в поэмах, где эпическое и лирическое начала сливаются для Пушкина воедино. Это проявляется уже в первой из «южных» поэм — в «Кавказском пленнике», в котором ясно ощущается не только лиризм, но даже автобиографизм центрального образа, желание Пушкина придать герою свои собственные черты и в некоторых конкретных чертах Пленника, и в том сходстве в изображении чувств героя и автора, которое замечается при сравнении текста поэмы с ее «Посвящением» и с элегией «Погасло дневное светило». Такое же тесное сближение между эпическим замыслом и крымским циклом лирических стихотворений отмечает исследователь в период работы Пушкина над «Бахчисарайским фонтаном».
Другой важнейшей проблемой южного периода был вопрос о характере художественного обобщения в южных поэмах. Анализируя образ Пленника, Б. В. Томашевский отметил, что Пушкин в «Кавказском пленнике» считал своей задачей — и осуществил ее — создание обобщенного образа своего современника (этому не противоречат черты автобиографизма, свойственные герою поэмы, потому что автопортретность образа определена самой лирической системой романтической поэмы). Но обобщение здесь по своей художественной системе не является реалистическим, поскольку реалистическое обобщение связано с типизацией, т. е. обогащением характера подробностями, чертами индивидуальными. У Пушкина, указывает Б. В. Томашевский, «мы наблюдаем в его поэме обратное: освобождение героя от всех черт, которые выходили бы за пределы общих. Отсюда некоторая абстрактность, схематичность характера, напоминающая произведения классицизма», 97 свойственная романтизму. Такого же характера и обобщение в образе Алеко; между тем «Евгений Онегин», к которому Пушкин приступил ранее начала работы над «Цыганами», отличается уже иной системой художественного обобщения — типичностью в изображении героев и их поступков; «герой, являвшийся обобщением наблюдений художника, оставался индивидуальностью, не обеднялся устранением случайного, как у классиков и романтиков. Герой изображался со всеми своими человеческими привычками в присущей ему обыденной обстановке». 98
Монография Б. В. Томашевского в значительной степени подвела итоги предшествующих изучений. Характерной ее особенностью явился своеобразный синкретизм исследования, в котором изучение конкретных произведений Пушкина во всем богатстве их творческих ассоциаций неразрывно слито с исследованием творческого метода Пушкина, тенденций его развития, отраженных в конкретных произведениях поэта. Все это позволило показать, насколько современно, созвучно «духу времени» было пушкинское творчество южного периода, насколько органично связано оно с жизнью и запросами своей эпохи, показать его кровную связь с идеями декабристского движения и активную роль в распространении этих идей.
Состояние исследования южных поэм дает основание заключить, что заслуга пушкиноведения, особенно последних лет, заключается прежде всего в конкретном исследовании реальной основы их замыслов и идейного содержания, в постановке вопроса об их месте и роли в общей идейно-эстетической эволюции поэта, их своеобразии, а также восприятии этих произведений современниками. Менее изученными остаются проблемы эстетической системы южных поэм, вопросы поэтики, в том числе стиховых форм. До сих пор нет и развернутого исследования «Бахчисарайского фонтана» — как самих творческих стимулов, вызвавших появление этого самого романтического из произведений Пушкина в пору, когда ограниченность романтического метода была им осознана, так и идейного и художественного значения поэмы: те или иные отдельные замечания, рассеянные в различных исследованиях, до сих пор, однако, не дают достаточно полного ответа на эти вопросы. Все это свидетельствует о том, что бытующее мнение о южных поэмах как одном из самых изученных «участков» пушкиноведения является не вполне оправданным.
Сноски
43 См. об этом в главе «Прижизненная критика».
44 Анализ критических отзывов о «Кавказском пленнике» и «Бахчисарайском фонтане» и развернувшейся в них полемики о романтизме см. в кн.: Н. И. Мордовченко. Русская критика первой четверти XIX века. Изд. АН СССР, М. — Л., 1959, стр. 172—178; 201—203.
45 П. А. Плетнев. «Кавказский пленник». Повесть А. Пушкина. «Соревнователь просвещения и благотворения», 1822, № 10, стр. 24—44; Князь Вяземский. О «Кавказском пленнике», повести соч. А. Пушкина. «Сын отечества», 1822, № 49, стр. 115—126. См. также статьи А. Е. Измайлова («Благонамеренный», 1822, ч. 19, № 36) и М. П. Погодина («Вестник Европы», 1823, № 1, стр. 35—37).
46 См. об этом в главе «Прижизненная критика».
47 См.: «Сын отечества», 1824, ч. 92, № 12, стр. 233—235; «Дамский журнал», 1824, ч. 5, № 6, стр. 249—250; «Новости литературы», 1824, № 11, стр. 161—171; № 12, стр. 177—189 (статья А. Воейкова); «Литературные листки», 1824, № 7 (статья В. Олина).
48 «Сын отечества», 1824, ч. 92, № 13, стр. 270—281.
49 Там же, стр. 272 (разрядка наша, — Ред.).
50 Там же, стр. 273—274.
51 До этого были напечатаны отрывки из поэмы.
52 «Московский телеграф», 1827, т. 15, № 10.
53 «Московский вестник», 1828, ч. 8, № 6, стр. 171—196. См. также в главе «Прижизненная критика».
54 Белинский, т. VII, стр. 372—401.
55 Там же, т. V, стр. 31.
56 Там же, т. VII, стр. 401.
57 Там же, стр. 386.
58 Анненков. Материалы, стр. 96—109, 129—131; Анненков. Пушкин, стр. 239—242.
59 Анненков. Материалы, стр. 101—102.
60 Там же, стр. 98.
61 П. В. Анненков. Пушкин, стр. 240—241 (разрядка наша, — Ред.).
62 Здесь необходимо отметить также близкую по времени попытку критико-публицистического осмысления «Цыган» и центрального образа этой поэмы — Алеко, сделанную Ф. М. Достоевским в его речи о Пушкине в 1880 году (см. об этом подробнее в главе «70—80-е годы» первой части). Составляющее основу поэмы трагическое противоречие индивидуалиста, ненавидящего ложь и бесчеловечность законов цивилизованного общества и в то же время неспособного жить иначе, как по этим законам породившего его общества, — это противоречие было истолковано Достоевским в духе, несвойственном Пушкину, но чрезвычайно характерном для самого Достоевского — как проповедь смирения, отказа от гордого протеста личности, преклонения перед «извечной правдой народной жизни». Подобное истолкование, бывшее не только своеобразной художественной интерпретацией художественного образа, но и тенденциозной идеологической интерпретацией Пушкина в духе идей «почвенничества», носило на себе яркий отпечаток публицистичности и общественной борьбы конца 70-х годов, было использованием пушкинского образа в публицистических целях.
63 А. С. Пушкин, Сочинения, изданные Л. Поливановым, с объяснениями их и сводом отзывов критики, т. II, стр. 55—72 («Кавказский пленник»); 83—85 («Братья-разбойники»); 94—101 («Бахчисарайский фонтан»); 108—119 («Цыганы»). Статьи Л. Поливанова явились первым цельным обзором историко-литературного материала и проблематики пушкинских «южных» поэм. В комментарии ко всем четырем поэмам были затронуты такие вопросы, как программы и первые наброски поэм; происхождение замысла каждой в связи с фактами биографии поэта и литературными ассоциациями; слог поэмы, отзывы критики; первые прижизненные издания, которые в совокупности своей служили одной цели: показать развитие Пушкина-художника, постепенное освобождение его творчества от подчинения байроновскому влиянию и все более отчетливое выявление его самобытности. По наблюдениям Л. Поливанова, самостоятельность Пушкина наиболее ясно проявилась в яркости и точности местных описаний и в языке поэм, точном, метком и сжатом; зависимость же от Байрона более всего сказалась в использовании «готовых форм Байрона» и некоторых его приемов при изображении и характеристике персонажей, а главное — в слиянии автора со своим героем, в авторском лиризме, благодаря которому в поэмах лирическое начало брало верх над началом эпическим. Поэтому такое большое значение придал Л. Поливанов созданию в «Цыганах» образа Алеко, в котором он увидел полное преодоление Пушкиным байроновского лиризма, делавшего героев произведения лишь рупором настроений и чувств автора.
64 П. Морозов. «Кавказский пленник». В кн.: Пушкин. Под ред. Венгерова. Т. II, стр. 24—38. В статье затронуты некоторые элементы творческой истории поэмы (правда, совершенно исключен анализ рукописей) — обстоятельства возникновения замысла, первоначальное название, заготовленные для нее эпиграфы, три программы поэмы, посвящение; цензурная история и первое издание поэмы, а также последующие прижизненные издания; обзор первых критических отзывов о поэме сделан несколько подробнее, чем у Поливанова.
65 В. Д. Спасович. Байронизм у Пушкина. В кн.: В. Д. Спасович. Сочинения, т. II, СПб., 1889, стр. 293—340; В. В. Сиповский. Пушкин, Байрон и Шатобриан. СПб., 1899; Н. П. Дашкевич. 1) Пушкин в ряду великих поэтов нового времени. В кн.: Памяти Пушкина, Киев, 1899, стр. 85—257. 2) Отголоски увлечения Байроном в поэзии Пушкина. В кн.: Пушкин. Под ред. Венгерова. Т. II, стр. 424—450; Н. Стороженко. Отношение Пушкина к иностранной словесности. В кн.: Н. Стороженко. Из области литературы. М., 1902; А. Н. Веселовский. Этюды о байронизме. «Вестник Европы», 1904, т. II, апрель; 1905; т. I, январь, стр. 262—311; т. II, апрель, стр. 695—730; т. IV, ноябрь, стр. 174—228, а также в кн.: А. Н. Веселовский. Этюды и характеристики, т. I. М., 1912, стр. 385—561.
66 А. Н. Веселовский. Этюды и характеристики, т. I, стр. 418.
67 В. Жирмунский. Байрон и Пушкин. Из истории романтической поэмы. Изд. «Academia», Л., 1924.
68 Там же, стр. 174.
69 Г. А. Гуковский. Очерки истории русского реализма. Ч. I. Пушкин и русские романтики. Саратов, 1946.
70 Там же, стр. 275.
71 А. С. Пушкин. Гавриилиада. Редакция, примечания и комментарий Б. В. Томашевского. Пб., 1922. Первое полное издание «Гавриилиады» в России вышло в 1918 году, когда с поэмы был наконец снят цензурный запрет (А. С. Пушкин. Гавриилиада. Изд «Альциона», 1918). В качестве вступительной статьи в этом издании была перепечатана из II тома венгеровского издания статья В. Я. Брюсова о «Гавриилиаде» (перепечатана в кн.: В. Я. Брюсов. Мой Пушкин. ГИЗ, 1929 стр. 45—55), которую можно отметить лишь как заявку на изучение. См. также: М. А. Цявловский. Тексты «Гавриилиады». По поводу книги Б. В. Томашевского. В кн.: Пушкин. Сборник I. М., 1924. Текст «Гавриилиады» для академического издания Пушкина (IV, 119—136, 368, 469) был подготовлен Б. В. Томашевским.
72 С. Лурье. «Гавриилиада» Пушкина и апокрифические евангелия (к вопросу об источниках «Гавриилиады»). В сб.: Пушкин в мировой литературе. ГИЗ, Л., 1926; К. Богаевская. История «Гавриилиады» Пушкина. «Антирелигиозник», 1937, № 1, стр. 40—43.
73 Томашевский. Пушкин, 1, стр. 425—435.
74 В. А. Закруткин. «Братья-разбойники» Пушкина. «Ученые записки Ленинградского пед. института им. Герцена», т. VII, 1937, стр. 55—125; см. также в кн.: В. Закруткин. Пушкин и Лермонтов. Ростиздат, Ростов н/Д, 1941, стр. 23—95.
75 В. Закруткин. Пушкин и Лермонтов, стр. 49.
77 Там же, стр. 68.
78 Там же, стр. 61.
79 Н. К. Гудзий. «Братья-разбойники» Пушкина. «Известия АН СССР, Отделение общественных наук», 1937, № 2—3, стр. 643—658.
80 Сходство сюжетных положений неосуществленной или уничтоженной части поэмы о разбойниках и «Бахчисарайского фонтана» было отмечено уже П. О. Морозовым (Пушкин. Сочинения, т. III, Изд. АН, СПб., 1912, стр. 181).
81 Г. Винокур. Крымская поэма Пушкина. «Красная новь», 1936, № 3, стр. 231—243. Текст поэмы для академического издания Пушкина (IV, 153—176, 382—404, 471) был приготовлен Г. О. Винокуром.
82 Вопрос о биографизме «Бахчисарайского фонтана», о глубоко интимном характере господствующего в нем лирического настроения впервые был затронут М. О. Гершензоном в его очерке 1908 года «Северная любовь Пушкина» (в кн.: Гершензон. Мудрость Пушкина. Книгоизд. писателей в Москве, 1919, стр. 155—177), высказавшим предположение, что этой «северной любовью» Пушкина была М. А. Голицына, рожд. Суворова-Рымникская. В дальнейшем исследование этого вопроса свелось к попытке найти ту, к которой относятся лирические строки поэмы.
83 Г. Винокур. Монолог Алеко. «Литературный критик», 1937, № 1, стр. 217—231. Г. О. Винокуром подготовлен текст «Цыган» для академического издания Пушкина (IV, 177—204, 405—463, 471—472).
84 Н. В. Измайлов. Поэма Пушкина о гетеристах (из эпических замыслов кишиневского времени. 1821—1822). В кн.: Пушкин. Временник, 3; В. Закруткин. Незавершенные замыслы Пушкина в Кишиневе (Пьеса о картежном игроке. Поэма о Мстиславе Удалом). В кн.: В. Закруткин. Пушкин и Лермонтов; Б. В. Томашевский. Таврида Пушкина. «Ученые записки ЛГУ», серия филол. наук, вып. 16, 1949; Б. В. Томашевский. Незавершенные кишиневские замыслы Пушкина. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы. Труды III Всесоюзной Пушкинской конференции. Изд. АН СССР. Л., 1953, и в кн.: Томашевский. Пушкин, 1, стр. 435—444, 459—479.
85 Д. Д. Благой. Творческий путь Пушкина (1817—1826). Изд. АН СССР М. — Л., 1950, стр. 8—9.
86 Там же, стр. 265—266.
87 Там же, стр. 256—264. Ср. анализ композиции «Цыган» в кн.: Д. Д. Благой. Мастерство Пушкина. Изд. «Советский писатель», М., 1955.
88 Там же, стр. 326—327.
89 Там же, стр. 336.
90 Там же, стр. 320.
91 Там же, стр. 324.
92 А. Н. Соколов. Южные поэмы Пушкина. В кн.: Пушкин в школе. Изд. Акад. пед. наук, М., 1951, стр. 256; А. Н. Соколов. Очерки по истории русской поэмы. , стр. 535.
93 А. Н. Соколов. Очерки по истории русской поэмы. , стр. 498—499.
94 Томашевский. Пушкин, 1, стр. 3.
Источник