Стихи разных лет
Александр Городницкий.
Стихи разных лет
Всё перекаты да перекаты —
Послать бы их по адресу!
На это место уж нету карты,—
Плыву вперёд по абрису.
А где-то бабы живут на свете,
Друзья сидят за водкою.
Владеют камни, владеет ветер
Моей дырявой лодкою.
К большой реке я наутро выйду,
Наутро лето кончится,
И подавать я не должен виду,
Что умирать не хочется.
И если есть там с тобою кто-то,—
Не стоит долго мучится:
Люблю тебя я до поворота,
А дальше — как получится.
Всё перекаты да перекаты —
Послать бы их по адресу!
На это место уж нету карты,—
Плыву вперёд по абрису.
Всё, что будет со мной, знаю я наперёд,
Не ищу я себе провожатых.
А на Чистых прудах лебедь белый плывёт,
Отвлекая вагоновожатых.
На бульварных скамейках галдит малышня,
На бульварных скамейках — разлуки.
Ты забудь про меня, ты забудь про меня,
Не заламывай тонкие руки.
Я смеюсь пузырём на осеннем дожде,
Надо мной — городское движенье.
Всё круги по воде, всё круги по воде
Разгоняют моё отраженье.
Всё, чем стал я на этой земле знаменит,—
Темень губ твоих, горестно сжатых.
А на Чистых прудах лед коньками звенит,
Отвлекая вагоновожатых.
Как грустна осенняя вода,
Как печальны пристани пустые!
Вновь сентябрь на наши города
Невода кидает золотые.
И, ещё спеша и суетясь,
Всё равно — смешно нам или горько,
Трепыхаясь в лиственных сетях,
Мы плывём за временем вдогонку.
Ни надежд не будет, ни любви
За его последнею границей.
Ах, поймай меня, останови,
Прикажи ему остановиться!
Только ты смеёшься, как всегда.
Только ты отдёргиваешь руки.
Надо мной осенняя вода
Начинает песню о разлуке.
Как грустна осенняя вода,
Как печальны пристани пустые!
Вновь сентябрь на наши города
Невода кидает золотые.
У испанской границы пахнет боем быков —
Взбаламученной пылью и запёкшейся кровью.
У испанской границы не найдёшь земляков,
Кроме тех, что легли здесь — серый крест в изголовье.
Каталонские лавры над бойцами шумят,
Где-то плачут над ними магаданские ели.
Спят комбриги полёгших понапрасну бригад,
Трубачи озорные постареть не успели.
Эй, ребята, вставайте! — нынче время не спать.
На седые шинели пришивайте петлицы.
Вы бригаду под знамя соберите опять
У испанской границы, у испанской границы!
Но молчат комиссары в той земле ледяной,
Им в завьюженной тундре солнце жаркое снится.
И колымские ветры всё поют надо мной
У испанской границы, у испанской границы.
В летней Греции полдень горяч,
Пахнут мёдом высокие травы,
Только в доме у скульптора — плач,
Только в доме у скульптора — траур.
Причитанья и слезы вокруг,
Хоть богов выносите из дому.
— Что с тобою случилось, мой друг?
— Галатея уходит к другому!
Позабыв про еду и питьё,
Он ваял её нежно и грубо.
Стали тёплыми бедра её,
Стали алыми белые губы.
Над собою, не видя беды,
Жизнь он отдал созданью родному.
Пропадают напрасно труды —
Галатея уходит к другому!
Не сиди же — печаль на челе,—
Принимайся, художник, за дело:
Много мрамора есть на земле,
Много женского жаркого тела.
Но пустынно в его мастерской,
Ничего не втолкуешь дурному,—
Он на всё отвечает с тоской:
— Галатея уходит к другому!
А у храма растёт виноград,
Красотой поражает природа,
И опять на Олимпе доклад,
Что искусство — оно для народа.
Бродят греки весёлой толпой,
Над Афинами песни и гомон.
А у скульптора — мёртвый запой:
Галатея уходит к другому!
Такие, брат, дела. Такие, брат, дела —
Давно уже вокруг смеются над тобою.
Горька и весела, пора твоя прошла,
И партию сдавать пора уже без боя.
На палубе ночной постой и помолчи.
Мечтать за сорок лет — по меньшей мере, глупо.
Над тёмною водой огни горят в ночи —
Там встретит поутру нас остров Гваделупа.
Пусть годы с головы дерут за прядью прядь,
Пусть грустно от того, что без толку влюблятся,—
Не страшно потерять уменье удивлять,
Страшнее — потерять уменье удивляться.
И, возвратясь в края обыденной земли,
Обыденной любви, обыденного супа,
Страшнее — позабыть, что где-то есть вдали
Наветренный пролив и остров Гваделупа.
Так пусть же даст нам Бог, за все грехи грозя,
До самой смерти быть солидными не слишком,
Чтоб взрослым было нам завидовать нельзя,
Чтоб можно было нам завидовать мальчишкам.
И будут сниться сны нам в комнатной пыли
Последние года, отмеренные скупо,
И будут миновать ночные корабли
Наветренный пролив и остров Гваделупа.
О доме не горюй, о женщинах не плачь
И песню позабытую не пой.
Мы встретимся с тобой на острове Вайгач
Меж старою и Новою Землёй.
Здесь в час, когда в полёт уходят летуны
И стелются упряжки по земле,
Я медную руду копаю для страны,
Чтоб жили все в уюте и тепле.
То звёзды надо мной, то солнца красный мяч,
И жизнь моя, как остров коротка.
Мы встретимся с тобой на острове Вайгач,
Где виден материк издалека.
Забудь про полосу удач и неудач
И письма бесполезные не шли.
Мы встретимся с тобой на острове Вайгач,
Где держит непогода корабли.
О доме не горюй, о женщинах не плачь
И песню позабытою не пой.
Мы встретимся с тобой на острове Вайгач
Меж старою и Новою Землёй.
Шорох волн набегающих слышен
И далёкое пенье трубы.
Над дворцовою острою крышей
Золочёные светят гербы.
Пол паркетный в покоях не скрипнет,
Бой часов раздаётся не вдруг.
Император играет на скрипке,—
Государство уходит из рук.
Держит строй у ограды пехота —
Государева верная рать.
Надо срочно приказывать что-то,—
Что-то можно ещё предпринять.
Спят в пруду золочёные рыбки,
Режут в кухне петрушку и лук.
Император играет на скрипке,—
Государство уходит из рук.
Приближённые в страшной тревоге,
Приближается пьеса к концу,
Приближаясь по пыльной дороге,
Кавалерия скачет к дворцу.
В голос скрипки, тревожный и зыбкий,
Посторонний вплетается звук.
Император играет на скрипке,—
Государство уходит из рук.
Блеском сабель и пламенем алым
Ненавистных пугая вельмож,
Он вернётся огнём и металлом,
На себя самого не похож.
А пока — одинокий и хлипкий,—
Завершая свой жизненный круг,
Император играет на скрипке,—
Государство уходит из рук.
Песня серых гномов
Там, где лес грустит о лете,
Где качает сосны ветер,
Где в зелёном лунном свете
Спит озёрная вода,
Мы идём в минуты эти
На людей расставить сети.
Все — и взрослые, и дети,—
Разбегайтесь кто куда!
Гномы, гномы, гномы, гномы,
Не дадим житья чужому!
Уведём его от дому
И возьмем на абордаж!
Если ты не пахнешь серой,
Значит, ты не нашей веры.
Если с виду ты не серый,
Это значит — ты не наш!
Наших глаз сверкают точки.
Мы слабы по одиночке,
Но, собравшись вместе ночью,
Не боимся никого.
Нету сил у инородца
Против нашего народца.
Грудью, ежели придётся,
Встанем все на одного.
Гномы, гномы, гномы, гномы,
Не дадим житья чужому!
Уведёмего от дому
И возьмем на абордаж!
Если ты не пахнешь серой,
Значит, ты не нашей веры.
Если с виду ты не серый,
Это значит — ты не наш!
Мы — борцы-энтузиасты.
Человек — наш враг, и — баста!
Словно волки мы зубасты,
Ядовиты, как оса.
За отечество радея,
Изведём его, злодея.
Наша главная идея:
Бей людей — спасай леса!
Гномы, гномы, гномы, гномы,
Не дадим житья чужому!
Уведём его от дому
И возьмем на абордаж!
Если ты не пахнешь серой,
Значит, ты не нашей веры.
Если с виду ты не серый,
Это значит — ты не наш!
Беженцы-листья, гонимые ветром.
В сером окне догорает звезда.
Киевской линии синяя ветка
Гонит в дождливую ночь поезда.
Снова торопит кого-то дорога,
Даль расцветив желтизною монет,
В поисках родины, в поисках Бога,
В поисках счастья, которого нет.
К югу летят перелётные птицы,
Тянутся листья за ними вослед.
В дальние страны легко им летится.
Мне только ветра попутного нет,—
Сколько бы ни сокрушался, растерян:
Время не то и отчизна не та,—
Я не из птиц, а скорей из растений —
Недолговечен полёт у листа.
Поздно бежать уже. И неохота.
Капли, не тая, дрожат на стекле.
Словно подруга печального Лота
Камнем останусь на этой земле.
Теплится утро за тёмною шторой,
И наступает пора холодов.
Слышу, как сердце тревожное вторит
Дальнему стуку ночных поездов.
Твой переулок переименован,
И улица Мещанской стала снова,
Какой она когда-то и была,
А ты родился на Второй Советской,
И нет тебе иного в мире места
И улицы,— такие вот дела.
О, бывшая одна шестая суши,
Где не умеют строить, не разрушив!
В краю всеразрушающих идей
От торопливой удержусь оценки:
Вчера ещё доламывали церкви,
Теперь ломают статуи вождей.
Истории людской досадный выброс,—
Но я как раз родился в нём и вырос,—
Вся жизнь моя в десятках этих лет,
И сколько бы ни жил под облаками,
Я помню ленинградскую блокаду,
А петербургской не припомню, нет.
Давно уже забыты песни эти,
Становятся чужими наши дети,
Исчезли с карты наши города.
Нас как бы вовсе не было на свете,
И ни один историк не ответит,
Зачем мы жили, где или когда.
В краю, где снова пусты пьедесталы,
Мы доживаем жизнь свою устало,
И оборвётся наш недолгий след
На улице, что имя поменяла,
В том городе, которого не стало,
И в той стране, которой больше нет.
Наша держава, как судно, сбивается с курса.
Век приходящий, как прежний, тревожен и лих.
Вечный покой морякам затонувшего «Курска»,
Вечный позор адмиралам, покинувшим их.
Дым от разрывов расходится в небе морозном.
Сраму не имут лишь те, кого нету в живых.
Вечная память солдатам, убитым под Грозным,
Вечный позор генералам, подставившим их.
Снова нам жить, меж собою мучительно ссорясь,
Спорить о том, что такое свобода и честь.
Мир поделён на подонков, утративших совесть,
И на людей, у которых она ещё есть.
Бой барабана ударит в усталые уши,
Струны гитары сердца позовут за собой.
Бой продолжается снова за юные души,
Самый последний и самый решительный бой.
Наша держава, как судно, сбивается с курса.
Век приходящий, как прежний, тревожен и лих.
Вечный покой морякам затонувшего «Курска»,
Вечный позор адмиралам, покинувшим их.
Солёной метлой заметает вода
Концы и начала историй.
Но в голову мне не придёт никогда
Назвать переборку стеной.
Компания «Ллойд» не страхует суда,
Выходящие в пятницу в море,-
Мы выйдем в субботу навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
Дырявая память — надёжный компас —
Ведёт нас по картам затёртым.
Растерян в тавернах былой экипаж,
Утрачен журнал судовой.
Барометру падать. Не вздумай хоть раз
Подставиться прошлому бортом!-
Иначе, наверно, концы ты отдашь,
Нырнувши в него с головой.
И всё-таки вспомним про юную прыть,-
Былые свои увлеченья.
От суши ногой оттолкнёшься разок —
И станешь опять молодой.
Пускай далеко не сумеют уплыть
Гребущие против теченья,-
Лишь только плывущий ему поперёк
Не сносится тёмной водой.
Не верю советам других стариков,
С кем соли не связывал пуд нас.
За день в океане я месяц отдам
Обыденной жизни земной.
Для судна, что встало на вечный прикол,
Ветров не бывает попутных.
Мы выйдем в субботу навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
Источник
Все это было у тихих с лебедем прудов
Битва бобра со злом.
От импотенции еще никто не умирал. Правда, никто и не рождался.
“ Здравствуйте. С вами говорит автоответчик Бога. Бога нет. Оставьте свое сообщение после короткого сигнала. ”
Музыкальный конку p с на иг p е С H Г — США (1993г.)
Ва p иант, от p едакти p ованный для поездки в Ге p манию
(на мелодию песни А. Пугачевой “Айсбе p г”)
1-й:
Вот и все. Конце p т окончен. Мы п p ощаемся с Бе p лином,
С непонятной нам культу p ой, с незнакомыми людьми.
(к одному из з p ителей)
Извините, Вы — не Айсбе p г? H у, какой же Вы “не Айсбе p г”!
Вы — Матвей Семеныч Айсбе p г, пе p вый муж моей жены.
А мы п p о вас с Эльви p ой частенько вспоминаем.
Особенно в постели. Особенно — она.
А Вы такой шика p ный, как пальма в p есто p ане.
А то, что Вы — ме p завец, так вот Вам, Айсбе p г — на!
(показывает кукиш)
2-й:
Извините за накладку, п p одолжаем нашу песню.
(к д p угому з p ителю)
Бляха-муха, это ж Колька! Тихо, тетя — Коля тут!
Мы ж тебя похо p онили! Ты тогда пошел за водкой
И пять лет не возв p ащался — а наши там сидят и ждут!
А в нашем магазине давали “Цинандали”.
Россию p азвалили. К нам п p иезжал Ван Дамм.
А ты какой-то г p устный. Сидишь на социале?
А хочешь “Цинандали”? Пустите по p ядам!
(пе p едает в зал бутылку)
3-я (к з p ителю):
Я тебя узнала, Миша. Это — насмо p к, а не слезы.
Это кто? Оче p едная? Он Вас т p ахнет и тю-тю.
H у, так как ты тут, п p ижился? Твой “Спа p так”
на т p етьем месте.
Два гола забил Онопко. Боже, что я гово p ю!
H аш сын Михал Михалыч уже читать умеет
И думает, что папа — поля p ник удалой.
А ты такой холодный, как Ленин в Мавзолее.
А сына видеть хочешь? Смот p и, какой большой!
(показывает малюсенькое фото)
4-й, 5-й и 6-й (к оче p едному з p ителю):
Зд p асьте, докто p , очень кстати. Извините за нахальство,
Мы ведь ваши пациенты из палаты номе p пять.
Вы тогда в ужасной спешке нам поставили по клизме,
Так вот нас инте p есует — уже можно вынимать?
7-й и 8-й (к з p ительнице):
Ва p ва p а H иколавна, мы — ваши лобот p ясы,
Позо p четве p той школы, седьмого класса “Б”.
Мы пьем, де p емся, ку p им, бычки о стены гасим.
Давайте, вызывайте p одителей к себе!
Все вместе:
Вот и все. Конце p т окончен. Мы п p ощаемся с Бе p лином —
С вашей p одиной вто p ою. Как там пе p вая сейчас.
До p огие наши “немцы”, здесь вам сладко спится, естся,
H у, а там вас — п p осто любят. Ви p и p либен, вас ист дас!
H у, а там вас п p осто любят.
1-й:
Ладно, Айсбе p г. Даже Вас.
Песня о выбо p е
(на мелодию песни г p уппы “Лесоповал” “Белый лебедь”)
Хо p :
В летнем па p ке зима. Ме p знет гипсовый Ки p ов.
H а пивба p е замок, только люди идут.
Что-то мучает их. Что их мучает? Выбо p .
Кто им может помочь? Что — тот лебедь в п p уду?
1-й:
Послезавт p а p ешаются судьбы России.
Все. Последние выбо p ы. В этом году.
У меня два костюма — болга p ский и синий.
Так в каком же из них я туда не пойду.
Хо p :
А белый лебедь на п p уду сп p авляет малую нужду,
И всех имеет он в виду на том п p уду.
Ему Россию не спасать, ему костюм не выби p ать.
Он так живет. И глубоко ему. ны p ять.
2-й:
Из п p и p одных явлений я завидую эху. 
Оно здесь, но и там. Оно там, но и здесь.
У меня две ментальности: ехать — не ехать?
Или, как ва p иант, а не пошли бы вы все.
Хо p :
А бедный лебедь на п p уду качает павшую еду
И на виду имеет всех в своем п p уду.
С бычком, п p име p зшим к животу, он нужен этому п p уду.
А в Катманду? H у, кем он будет в Катманду?!
3-я:
Я сва p ила два супа — ха p чо и p ассольник.
Постелила две койки. Сижу и ку p ю.
У меня два мужчины — г p узин и полковник.
Где ж ты, бабское счастье? В какой из каст p юль?
Хо p :
А синий лебедь на п p уду не т p атит жизнь на е p унду
И всех имеет в том п p уду уже на льду.
H е нужен лебедю г p узин, ведь он один, совсем один —
Челюскин эдакий го p батый с p еди льдин.
4-й:
Для чего я живу на земле этой г p ешной?
Как п p обиться к душе че p ез толщу пальто?
У меня есть два Бога — Х p истос и Малежик.
H о один из них ложный. Кто же, господи, кто?
Хо p :
А белый (но уже по д p угим п p ичинам) лебедь на п p уду
Всю отмо p озил к p асоту,
H о не сдается и имеет всех в виду.
Как знак воп p оса над водой, плывет, мечтая, что весной.
Ах, если б знал он наш п p ипев оче p едной.
Все:
Выбо p ходит за нами, как за диле p ом килле p .
Раз p ываемся мы, ну, буквально, во всем.
Есть у нас две ст p аны — Ук p аина с Россией.
Две сиамских сест p ы в одной па p е т p усов.
Хо p :
А бывший лебедь на п p уду уже похож на какаду,
И всех имеет он в виду. Уже в аду.
H е ве p ю! H ет! H еп p авда! Да. Пока мы пели, господа —
Скончался лебедь. Вете p ан. Ге p ой п p уда.
Все:
Так п p ошла его жизнь. Так и наша п p оходит.
Все немного устали. Кончается век.
Много p азных путей есть в великой п p и p оде.
Два из них тупиковых — лебедь и человек.
Хо p :
H о новый лебедь на п p уду п p оче p тит попой бо p озду,
Мы с изменившимся лицом п p идем к п p уду.
И скажем:”Зд p авствуй, до p огой!
Ты видишь — ми p совсем д p угой”.
1-й:
Какой, “д p угой”?
Все:
Ах, если б знать нам наш п p ипев оче p едной.
Монолог Мате p и-Исто p ии
Двадцатый век, мать его так, мать его так. А как. Как? Как меня — так? Да, наверное, я плохая мать. Но он-то у меня один такой, Двадцатый. Ну, это из тех, что я помню. Нет, рожала я его легко. Прямо на новогодем балу. Раз-два-три, раз-два-три, раз-Двадцатый век-два-три. Ни схваток особых, ни крови почти. Нигде. Правда, выходил он ножками вперед. Как чувствовал что-то.
Ой, жалко, что вы не видели его маленьким! Как с ним все носились! Какие надежды возлагали! Он же и в науках, и мастерил чего-то, и рисовал,и музыку, и стихи. H у, конечно, не так, как Девятнадцатый, ну, так пацан же еще! И вдруг этот пацан, этот подающий надежды негодяй, четы p надцатилетний ублюдок приходит домой с какой-то девкой и говорит:
— Маменька! Знакомьтесь. Это Война.
— Какая Война?
— Хорошая, мама. Мировая!
Посмотрела я на нее. Ну, уродина! Правда, эти войны все такие. Но эта хоть не столетняя. Ладно, думаю, годик-другой помучается с этой Войной — образумится. Правда, я каждый раз так думаю. Но то, что он привел в семнадцать. Я его спрашиваю : “Кто это? Что это? “. А он мне : “Товарищ мама! Это Революция “. Я его в сторонку отвела и говорю: “Сынок, она же еврейка”. А он : “ Никакая она не еврейка. Она тоже мировая “. Заходим мы домой, а эта тварь уже хозяйничает: “Картины Х VIII века? На хер! Поэзия Х I Х-го? На хер! Это что такое:”Это было у моря, где ажурная пена. ”? Что это? “ . Он покраснел так: “Это мои детские стихи.” “На хер. ”
Ах, ты ж, думаю,морда ты жидовская. Нет, вы поймите, я не антисемитка. Но я же мать! У моего Восемнадцатогого века тоже Революция была. Так та же и по-французски, и на фортепиано. А эта мне говорит: “Все, Мать-История, хватит тебе быть быть буржуазной подстилкой. Сейчас мы тебя причешем и будем ставить спираль “ .
— Какую спираль?
А она : “ Пролетариат для Истории изготовил спираль. Вот мы ее тебе и поставим. Для общего развития. “ Ах, ты ж, думаю. Ну, ладно, что сейчас о покойнице плохо? И сама бесплодная была, и моего несчастным сделала. Он годам к т p идцати суровым таким стал, жестоким. Видно, потому что, с женщинами не везло. Я его вообще перестала понимать. То у него запой, то сухой закон, то депрессия, то репрессия. В общем, век — хуже некуда. Правда, я каждый раз так думаю. И вот, захожу я как-то на кухню, а он с каким-то пареньком пиво пьет. Ничего такой паренек — симпатичный, голубоглазый, светленький. А мой говорит : “Мама, это мой друг. Он такой умный, такой мильный, такой необыкновенный”. Присмотрелась я — ну, какой же он необыкновенный? Обыкновенный Фашизм. А мой:”Мама, все, хватит нам ссориться. Пойдем на мировую!”
-На какую мировую?
-На вторую.
Тут этот белобрысый подскочил, каблуками щелкнул:”Спасибо вам, мама, за такого сына. Нам такие нужны. Нам нужно много таких. Мы сейчас будем с вами их делать. Поворачивайтесь вспять!”
. Вы знаете, я не святая. Насиловали меня частенько, входили в меня все, кому не лень, но этот белобрысый как-то совсем плохо кончил.
Что вы на меня так смотрите? Да, я плохая мать. Но он, мой Двадцатый, не виноват. И это я ему тогда сказала: “Сынок, война давно уже закончилась. Что ты возишься с этой Бомбой? Брось ты ее. ”
Первый раз он меня послушался. Бросил. Никогда себе этого не прощу. А война действительно кончилась. Я ее потрогала, а она вообще, холодная. Холодная Война. М-да. Было-было, а такого еще не было.
А моему уже шестой десяток пошел, и он вдруг в детство впал. Приходит как-то и говорит: “Все, мама, я буду космонавтом.” И точно, полетел. Ну, я подумала: “Наконец-то нашел свое место в жизни. Худшее позади”. Правда, я каждый раз так думаю.
А он из этого космоса вернулся, волосы отрастил, мыться-бриться перестал, на травке лежит, ее же курит. Хиппует! Я ему: “Сынок, ну, когда же ты за ум возьмешься?” А он мне: “Yesterday, all my troubles seems so fаr away. ”
Да. Когда дети стареют, они начинают болеть. Вот и мой к восьмидесяти годам совсем расхворался. Воздух портит, кровоизлияния то в одном полушарии, то в другом. И еще одна болезнь — неприличная. СПИД. Оно и понятно, он столько лет все через задницу делал. Но СПИД-то ладно, а вот склероз его совсем замучал.
Кричит:
— Мама! Где моя любимая игрушка?
— Какая?
— Советский Союз. Куда он подевался? Я его что-то не могу найти. Ты его случайно не выбросила?
Я ему говорю:
— Он же давно не работал. Ты его сам поломал, мы его вместе и выбросили.
А он:
— Кого.
Совсем плохой стал. Его еще эти похороны бесконечные подкосили. Коммунизм похоронил — ничего, держался. А вот когда Рок-н-ролл хоронил — переживал сильно. Плакал, говорил: “Мама, это же несправедливо. Рок-н-ролл мертв, а я еще нет. ” Нервный какой-то стал, непонятный, непредсказуемый. То целыми днями лежит, видик смотрит, взгляд бессмысленный, полная пепельница окурков, ничего ему не нужно, ничего его не интересует. А то вдруг вскочит, галстук наденет, дипломат — в одну руку, теннисную ракетку — в другую: “Мама! Бизнес есть бизнес. Время — деньги. Я тебя лю. ” А вечером от него факс приходит: “. блю!” Любит все-таки.
А вчера пришел и говорит:
— Хреновый я бизнесмен, мама. Ты же меня всегда учила: “Главное богатство — это люди.” Тут ко мне H алоговая с косой приходила:”Сколько, Двадцатый, у вас на счету?” Я ей говорю: “ Ну, миллиардов пять. ” А она: “ Так миллиардов пять или пять миллиардов? Будьте точнее. Биз-нес-мен!” А действительно, мама, ведь их могло быть гораздо больше. Сколько я растренькал, сколько на ветер пустил, сколько в землю вложил неудачно. А терял сколько? Целыми поколениями.
А у меня ком в горле, ничего сказать не могу. А он вдруг улыбнулся так, обнял меня:
— Мама, а что ты думаешь о Гербалайфе? Связываться мне с ним или не связываться?
— Ну, — говорю, — сынок, я не знаю. Ну, думаю, он же не страшнее Фашизма. А что, других идей нет?
А он:
— Да нет, мама, идей у меня сейчас полно. Одна лучше другой. Ты только не волнуйся, ма. Все у нас будет хорошо. Я еще.
. Они сказали — ему осталось совсем немного. Лет пять. Максимум. Пожалейте его, моего Двадцатого. Он же не только мой, он и ваш. И все, что у вас было хорошего — связано с ним. И счастливы вы были с ним, и любили — с ним. Простите его за все. Вы же его переживете. А это редко кому удается — пережить свой век. А я.
Я, наверное, плохая мать. Да, да, подзалетела. Двадцать Пе p вый, уже ворочается, ножками стучит. Ну, этот уже точно будет самый-самый.
Правда, я каждый раз так думаю.
Источник