Иван Сергеевич Тургенев. Рудин
Авдюхин пруд, возле которого Наталья назначила свидание Рудину, давно
перестал быть прудом. Лет тридцать тому назад его прорвало, и с тех пор его
забросили. Только по ровному и плоскому дну оврага, некогда затянутому
жирным илом, да по остаткам плотины можно было догадаться, что здесь был
пруд. Тут же существовала усадьба. Она давным-давно исчезла. Две огромные
сосны напоминали о ней; ветер вечно шумел и угрюмо гудел в их высокой, тощей
зелени. В народе ходили таинственные слухи о страшном преступлении, будто
бы совершенном у их корня; поговаривали также, что ни одна из них не упадет,
не причинив кому-нибудь смерти; что тут прежде стояла третья сосна, которая
в бурю повалилась и задавила девочку. Все место около старого пруда
считалось нечистым; пустое и голое, но глухое и мрачное даже в солнечный
день, оно казалось еще мрачнее и глуше от близости дряхлого дубового леса,
давно вымершего и засохшего. Редкие серые остовы громадных деревьев высились
какими-то унылыми призраками над низкой порослью кустов. Жутко было смотреть
на них: казалось, злые старики сошлись и замышляют что-то недоброе. Узкая,
едва проторенная дорожка вилась в стороне. Без особенной нужды никто не
проходил мимо Авдюхина пруда. Наталья с намерением выбрала такое уединенное
место. До него от дома Дарьи Михайловны было не более полуверсты.
Солнце уже давно встало, когда Рудин пришел к Авдюхину пруду; но
невеселое было утро. Сплошные тучи молочного света покрывали все небо; ветер
быстро гнал их, свистя и взвизгивая. Рудин начал ходить взад и вперед по
плотине, покрытой цепким лопушником и почернелой крапивой. Он не был
спокоен. Эти свидания, эти новые ощущения занимали, но и волновали его,
особенно после вчерашней записки. Он видел, что развязка приближалась, и
втайне смущался духом, хотя никто бы этого не подумал, глядя, с какой
сосредоточенной решимостью он скрещивал руки на груди и поводил кругом
глазами. Недаром про него сказал однажды Пигасов, что его, как китайского
болванчика, постоянно перевешивала голова. Но с одной головой, как бы она
сильна ни была, человеку трудно узнать даже то, что в нем самом
происходит. Рудин, умный, проницательный Рудин, не в состоянии был сказать
наверное, любит ли он Наталью, страдает ли он, будет ли страдать,
расставшись с нею. Зачем же, не прикидываясь даже Ловласом, — эту
справедливость отдать ему следует, — сбил он с толку бедную девушку? Отчего
ожидал ее с тайным трепетом? На это один ответ: никто так легко не
увлекается, как бесстрастные люди. Он ходил по плотине, а Наталья спешила к
нему прямо через поле, по мокрой траве.
— Барышня! барышня! вы себе ноги замочите, — говорила ей ее горничная
Маша, едва поспевая за ней.
Наталья не слушала ее и бежала без оглядки.
— Ах, как бы не подсмотрели нас! — твердила Маша. — Уж и тому дивиться
надо, как мы из дому-то вышли. Как бы мамзель не проснулась. Благо,
недалеко. А уж они ждут-с, — прибавила она, увидев внезапно статную фигуру
Рудина, картинно стоявшего на плотине, — только напрасно они этак на юру
стоят — сошли бы в лощину.
— Подожди здесь, Маша, у сосен, — промолвила она и спустилась к пруду.
Рудин подошел к ней и остановился в изумлении. Такого выражения он еще
не замечал на ее лице. Брови ее были сдвинуты, губы сжаты, глаза глядели
— Дмитрий Николаич, — начала она, — нам время терять некогда. Я пришла
на пять минут. Я должна сказать вам, что матушка все знает. Господин
Пандалевский подсмотрел нас третьего дня и рассказал ей о нашем свидании. Он
всегда был шпионом у матушки. Она вчера позвала меня к себе.
— Боже мой! — воскликнул Рудин, — это ужасно. Что же сказала ваша
— Она не сердилась на меня, не бранила меня, только попеняла мне за мое
— Да, и объявила мне, что она скорее согласится видеть меня мертвою,
чем вашей женою.
— Неужели она это сказала?
— Да; и еще прибавила, что вы сами нисколько не желаете жениться на
мне, что вы только так, от скуки, приволокнулись за мной и что она этого от
вас не ожидала; что, впрочем, она сама виновата: зачем позволила мне так
часто видеться с вами. что она надеется на мое благоразумие, что я ее
очень удивила. да уже я и не помню всего, что она говорила мне.
Наталья произнесла все это каким-то ровным, почти беззвучным голосом.
— А вы, Наталья Алексеевна, что вы ей ответили? — спросил Рудин.
— Что я ей ответила? — повторила Наталья. — Что вы теперь намерены
— Боже мой! Боже мой! — возразил Рудин, — это жестоко! Так скоро.
такой внезапный удар. И ваша матушка пришла в такое негодование?
— Да. да, она слышать о вас не хочет.
— Это ужасно! Стало быть, никакой надежды нет?
— За что мы так несчастливы! Гнусный этот Пандалевский. Вы меня
спрашиваете, Наталья Алексеевна, что я намерен делать? У меня голова кругом
идет — я ничего сообразить не могу. Я чувствую только свое несчастие.
удивляюсь, как вы можете сохранять хладнокровие.
— Вы думаете, мне легко? — проговорила Наталья.
Рудин начал ходить по плотине. Наталья не спускала с него глаз.
— Ваша матушка вас не расспрашивала? — промолвил он наконец.
— Она меня спросила, люблю ли я вас.
Рудин взял ее за руку.
— Всегда, во всем благородна и великодушна! О, сердце девушки — это
чистое золото! Но неужели ваша матушка так решительно объявила свою волю
насчет невозможности нашего брака?
— Да, решительно. Я уж вам сказала, она убеждена, что вы сами не
думаете жениться на мне.
— Стало быть, она считает меня за обманщика! Чем я заслужил это?
И Рудин схватил себя за голову.
— Дмитрий Николаич! — промолвила Наталья, — мы тратим попусту время.
Вспомните, я в последний раз вижусь с вами. Я пришла сюда не плакать, не
жаловаться — вы видите, я не плачу, — я пришла за советом.
— Да какой совет могу я дать вам, Наталья Алексеевна?
— Какой совет? Вы мужчина; я привыкла вам верить, я до конца буду
верить вам. Скажите мне, какие ваши намерения?
— Мои намерения? Ваша матушка, вероятно, откажет мне от дому.
— Может быть. Она уже вчера объявила мне, что должна будет
раззнакомиться с вами. Но вы не отвечаете на мой вопрос.
— На какой вопрос?
— Как вы думаете, что нам надобно теперь делать?
— Что нам делать? — возразил Рудин, — разумеется, покориться.
— Покориться, — медленно повторила Наталья, и губы ее побледнели.
— Покориться судьбе, — продолжал Рудин. — Что же делать! Я слишком
хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо; но посудите сами, Наталья
Алексеевна, я беден. Правда, я могу работать; но если б я был даже богатый
человек, в состоянии ли вы перенести насильственное расторжение с вашим
семейством, гнев вашей матери. Нет, Наталья Алексеевна; об этом и думать
нечего. Видно, нам не суждено было жить вместе, и то счастье, о котором я
мечтал, не для меня!
Наталья вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Рудин приблизился к ней.
— Наталья Алексеевна! милая Наталья! — заговорил он с жаром, — не
плачьте, ради бога, не терзайте меня, утешьтесь.
Наталья подняла голову.
— Вы мне говорите, чтобы я утешилась, — начала она, и глаза ее
заблестели сквозь слезы, — я не о том плачу, о чем вы думаете. Мне не то
больно: мне больно то, что я в вас обманулась. Как! я прихожу к вам за
советом, и в какую минуту, и первое ваше слово: покориться. Покориться!
Так вот как вы применяете на деле ваши толкования о свободе, о жертвах,
Ее голос прервался.
— Но, Наталья Алексеевна, — начал смущенный Рудин, — вспомните. я не
отказываюсь от слов моих. только.
— Вы спрашивали меня, — продолжала она с новой силой, — что я ответила
моей матери, когда она объявила мне, что скорее согласится на мою смерть,
чем на брак мой с вами: я ей ответила, что скорее умру, чем выйду за другого
замуж. А вы говорите: покориться! Стало быть, она была права: вы точно, от
нечего делать, от скуки, пошутили со мной.
— Клянусь вам, Наталья Алексеевна. уверяю вас. — твердил Рудин.
Но она его не слушала.
— Зачем же вы не остановили меня? зачем вы сами. Или вы не
рассчитывали на препятствия? Мне стыдно говорить об этом. но ведь все уже
— Вам надо успокоиться, Наталья Алексеевна, — начал было Рудин, — нам
надо вдвоем подумать, какие меры.
— Вы так часто говорили о самопожертвовании, — перебила она, — но
знаете ли, если б вы сказали мне сегодня, сейчас: «Я тебя люблю, но я
жениться не могу, я не отвечаю за будущее, дай мне руку и ступай за мной», —
знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все решилась? Но,
верно, от слова до дела еще далеко, и вы теперь струсили точно так же, как
струсили третьего дня за обедом перед Волынцевым!
Краска бросилась в лицо Рудину. Неожиданная восторженность Натальи его
поразила; но последние слова ее уязвили е го самолюбие.
— Вы слишком раздражены теперь, Наталья Алексеевна, — начал он, вы не
можете понять, как вы жестоко оскорбляете меня. Я надеюсь, что со временем
вы отдадите мне справедливость; вы поймете, чего мне стоило отказаться от
счастия, которое, как вы говорите сами, не налагало на меня никаких
обязанностей. Ваше спокойствие дороже мне всего в мире, и я был бы человеком
самым низким, если б решился воспользоваться.
— Может быть, может быть, — перебила Наталья, — может быть, вы правы; я
не знаю, что говорю. Но я до сих пор вам верила, каждому вашему слову
верила. Вперед, пожалуйста, взвешивайте ваши слова, не произносите их на
ветер. Когда я вам сказала, что я люблю вас, я знала, что значит это слово:
я на все была готова. Теперь мне остается благодарить вас за урок и
— Остановитесь, ради бога, Наталья Алексеевна. умоляю вас. Я не
заслуживаю вашего презрения, клянусь вам. Войдите же и вы в мое положение. Я
отвечаю за вас и за себя. Если б я не любил вас самой преданной любовью — да
боже мой! я бы тотчас сам предложил вам бежать со мною. Рано или поздно,
матушка ваша простит нас. и тогда. Но прежде чем думать о собственном
Он остановился. Взор Натальи, прямо на него устремленный, смущал его.
— Вы стараетесь мне доказать, что вы честный человек, Дмитрий Николаич,
— промолвила она, — я в этом не сомневаюсь. Вы не в состоянии действовать из
расчета; но разве в этом я желала убедиться, разве для этого я пришла
— Я не ожидал, Наталья Алексеевна.
— А! вот когда вы проговорились! Да, вы не ожидали всего этого — вы
меня не знали. Не беспокойтесь . вы не любите меня, а я никому не
— Я вас люблю!- воскликнул Рудин.
— Может быть; но как вы меня любите? Я помню все ваши слова, Дмитрий
Николаич. Помните, вы мне говорили, без полного равенства нет любви. Вы
для меня слишком высоки, вы не мне чета. Я поделом наказана. Вам предстоят
занятия, более достойные вас. Я не забуду нынешнего дня. Прощайте.
— Наталья Алексеевна, вы уходите? Неужели мы так расстанемся?
Он протянул к ней руки. Она остановилась. Его умоляющий голос,
казалось, поколебал ее.
— Нет, — промолвила она наконец, — я чувствую, что-то во мне
надломилось. Я шла сюда, я говорила с вами точно в горячке; надо
опомниться. Этому не должно быть, вы сами сказали, этого не будет. Боже мой,
когда я шла сюда, я мысленно прощалась с моим домом, со всем моим прошедшим,
— и что же? кого я встретила здесь? малодушного человека. И почему вы зна-
ли, что я не в состоянии буду перенести разлуку с семейством? «Ваша матушка
не согласна. Это ужасно!» Вот все, что я слышала от вас. Вы ли это, вы ли
это, Рудин? Нет! прощайте. Ах! если бы вы меня любили, я бы почувствовала
это теперь, в это мгновение . Нет, нет, прощайте.
Она быстро повернулась и побежала к Маше, которая уже давно начала
беспокоиться и делать ей знаки.
— Вы трусите, а не я! — крикнул Рудин вслед Наталье.
Она уже не обращала на него внимания и спешила через поле домой. Она
благополучно возвратилась к себе в спальню; но только лишь переступила
порог, силы ей изменили, и она без чувств упала на руки Маше.
А Рудин долго еще стоял на плотине. Наконец он встрепенулся, медленными
шагами добрался до дорожки и тихо пошел по ней. Он был очень пристыжен. и
огорчен. «Какова?- думал он. — В восемнадцать лету. Нет, я ее не знал.
Она замечательная девушка. Какая сила воли. Она права; она стоит не такой
любви, какую я к ней чувствовал. Чувствовал. — спросил он самого себя. —
Разве я уже больше не чувствую любви? Так вот как это все должно было
кончиться! Как я был жалок и ничтожен перед ней!»
Легкий стук беговых дрожек заставил Рудина поднять глаза. К нему
навстречу, на неизменном своем рысачке, ехал Лежнев. Рудин молча с ним
раскланялся и, как пораженный внезапной мыслью, свернул с дороги и быстро
пошел по направлению к дому Дарьи Михайловны.
Лежнев дал ему отойти, посмотрел вслед за ним и, подумав немного, тоже
поворотил назад свою лошадь — и поехал обратно к Волынцеву, у которого
провел ночь. Он застал его спящим, не велел будить его и, в ожидании чая,
сел на балкон и закурил трубку.
Волынцев встал часу в десятом и, узнав, что Лежнев сидит у него на
балконе, очень удивился и велел его попросить к себе.
— Что случилось? — спросил он его. — Ведь ты хотел к себе поехать.
— Да, хотел, да встретил Рудина. Один шагает по полю, и лицо такое
расстроенное. Я взял да и вернулся.
— Ты вернулся оттого, что встретил Рудина?
— То есть, правду сказать, я сам не знаю, почему я вернулся; вероятно,
потому, что о тебе вспомнил: хотелось с тобой посидеть, а к себе я еще
Волынцев горько усмехнулся.
— Да, о Рудине нельзя теперь подумать, не подумав также и обо мне.
Человек! — крикнул он громко, — дай нам чаю.
Приятели начали пить чай. Лежнев заговорил было о хозяйстве, о новом
способе крыть амбары бумагой.
Вдруг Волынцев вскочил с кресел и с такой силой ударил по столу, что
чашки и блюдечки зазвенели.
— Нет! — воскликнул он, — я этого дольше выносить не в силах! Я вызову
этого умника, и пусть он меня застрелит, либо уж я постараюсь влепить пулю в
— Что ты, что ты, помилуй! — пробормотал Лежнев, — как можно так
кричать! я чубук уронил. Что с тобой?
— А то, что я слышать равнодушно имени его не могу: вся кровь у меня
— Полно, брат, полно! как тебе не стыдно! — возразил Лежнев, поднимая с
полу трубку. — Брось! — Ну его.
— Он меня оскорбил, — продолжал Волынцев, расхаживая по комнате. —
да! он оскорбил меня. Ты сам должен с этим согласиться. На первых порах я не
нашелся: он озадачил меня; да и кто мог ожидать этого? Но я ему докажу, что
шутить со мной нельзя. Я его, проклятого философа, как куропатку застрелю.
— Много ты этим выиграешь, как же! Я уж о сестре твоей не говорю.
Известно, ты обуреваем страстью. где тебе о сестре думать! Да в отношении
к другой особе, — что ты думаешь, убивши философа, ты дела свои поправишь?
Волынцев бросился в кресла.
— Так уеду я куда-нибудь! А то здесь тоска мне просто сердце отдавила;
просто места нигде найти не могу.
— Уедешь. вот это другое дело! Вот с этим я согласен. И знаешь ли,
что я тебе предлагаю? Поедем-ка вместе — на Кавказ или так просто в
Малороссию, галушки есть. Славное, брат, дело!
— Да; а сестру-то с кем оставим?
— А почему же Александре Павловне не поехать с нами? Ей-богу, отлично
выйдет. Ухаживать за ней, уж за это я берусь! Ни в чем недостатка иметь не
будет; коли захочет, каждый вечер серенаду под окном устрою; ямщиков
одеколоном надушу, цветы по дорогам натыкаю. А уж мы, брат, с тобой просто
переродимся; так наслаждаться будем, брюханами такими назад приедем, что
никакая любовь нас уже не проймет!
— Ты все шутишь, Миша!
— Вовсе не шучу. Это тебе блестящая мысль в голову пришла.
— Нет! вздор! — вскрикнул опять Волынцев, — я драться, драться с ним
— Опять! Экой ты, брат, сегодня с колером.
Человек вошел с письмом в руке.
— От кого? — спросил Лежнев.
— От Рудина, Дмитрия Николаевича. Ласунских человек привез.
— От Рудина? — повторил Волынцев. — К кому?
Волынцев схватил письмо, быстро распечатал его, стал читать. Лежнев
внимательно глядел на него: странное, почти радостное изумление изображалось
на лице Волынцева; он опустил руки.
— Что такое? — спросил Лежнев.
— Прочти, — проговорил Волынцев вполголоса и протянул ему письмо.
Лежнев начал читать. Вот что писал Рудин:
«Милостивый государь, Сергей Павлович!
Я сегодня уезжаю из дома Дарьи Михайловны, и уезжаю навсегда. Это вас,
вероятно, удивит, особенно после того, что произошло вчера. Я не могу
объяснить вам, что именно заставляет меня поступить так; но мне почему-то
кажется, что я должен известить вас о моем отъезде. Вы меня не любите и даже
считаете меня за дурного человека. Я не намерен оправдываться: меня
оправдает время. По-моему, и недостойно мужчины, и бесполезно доказывать
предубежденному человеку несправедливость его предубеждений. Кто захочет
меня понять, тот извинит меня, а кто понять не хочет или не может —
обвинения того меня не трогают. Я ошибся в вас. В глазах моих вы по-прежнему
остаетесь благородным и честным человеком; но я полагал, вы сумеете стать
выше той среды, в которой развились. Я ошибся. Что делать?! Не в первый и
не в последний раз. Повторяю вам: я уезжаю. Желаю вам счастия. Согласитесь,
что это желание совершенно бескорыстно, и надеюсь, что вы теперь будете
счастливы. Может быть, вы со временем измените свое мнение обо мне. Увидимся
ли мы когда-нибудь, не знаю, но во всяком случае остаюсь искренно вас
«Р. S. Должные мною вам двести рублей я вышлю, как только приеду к себе
в деревню, в Т. ую губернию. Также прошу вас не говорить при Дарье
Михайловне об этом письме».
«Р. Р.S. Еще одна последняя, но важная просьба: так как я теперь
уезжаю, то, я надеюсь, вы не будете упоминать перед Натальей Алексеевной о
моем посещении у вас. «
— Ну, что ты скажешь? — спросил Волынцев, как только Лежнев окончил
— Что тут сказать!- возразил Лежнев, — воскликнуть по-восточному:
«Аллах! Аллах!» — и положить в рот палец изумления — вот все, что можно
сделать. Он уезжает. Ну! дорога скатертью. Но вот что любопытно: ведь и
это письмо он почел за долг написать, и являлся он к тебе по чувству
долга. У этих господ на каждом шагу долг, и все долг — да долги, —
прибавил Лежнев, с усмешкой указывая на post-scriptum.
— А каковы он фразы отпускает!- воскликнул Волынцев. — Он ошибся во
мне: он ожидал, что я стану выше какой-то среды. Что за ахинея, господи!
Лежнев ничего не ответил; одни глаза его улыбнулись. Волынцев встал.
— Я хочу съездить к Дарье Михайловне, — промолвил он, — я хочу узнать,
что все это значит.
— Погоди, брат: дай ему убраться. К чему тебе опять с ним сталкиваться?
Ведь он исчезает — чего тебе еще? Лучше поди-ка ляг да усни; ведь ты, чай,
всю ночь с боку на бок проворочался. А теперь дела твои поправляются.
— Из чего ты это заключаешь?
— Да так мне кажется. Право, усни, а я пойду к твоей сестре — посижу с
— Я вовсе спать не хочу. С какой стати мне спать. Я лучше поеду поля
осмотрю, — сказал Волынцев, одергивая полы пальто.
— И то добре. Поезжай, брат, поезжай, осмотри поля.
И Лежнев отправился на половину Александры Павловны. Он застал ее в
гостиной. Она ласково его приветствовала. Она всегда радовалась его приходу;
но лицо ее осталось печально. Ее беспокоило вчерашнее посещение Рудина.
— Вы от брата? — спросила она Лежнева, — каков он сегодня?
— Ничего, поехал поля осматривать.
Александра Павловна помолчала.
— Скажите, пожалуйста, — начала она, внимательно рассматривая кайму
носового платка, — вы не знаете, зачем.
— Приезжал Рудин? — подхватил Лежнев. — Знаю: он приезжал проститься.
Александра Павловна подняла голову.
— Да. Разве вы не слыхали? Он уезжает от Дарьи Михайловны.
— Навсегда; по крайней мере он так говорит.
— Да помилуйте, как же это понять, после всего того.
— А это другое дело! Понять этого нельзя, но оно так. Должно быть,
что-нибудь там у них произошло. Струну слишком натянул — она и лопнула.
— Михайло Михайлыч! — начала Александра Павловна, — я ничего не
понимаю; вы, мне кажется, смеетесь надо мной.
— Да ей-богу же нет. Говорят вам, он уезжает и даже письменно
извещает об этом своих знакомых. Оно, если хотите, с некоторой точки зрения,
недурно; но отъезд его помешал осуществиться одному удивительнейшему
предприятию, о котором мы начали было толковать с вашим братом.
— Что такое? какое предприятие?
— А вот какое. Я предлагал вашему брату поехать для развлечения
путешествовать и взять вас с собой. Ухаживать, собственно, за вами брался
— Вот прекрасно! — воскликнула Александра Павловна, — воображаю себе,
как бы вы за мною ухаживали. Да вы бы меня с голоду уморили.
— Вы это потому так говорите, Александра Павловна, что не знаете меня.
Вы думаете, что я чурбан, чурбан совершенный, деревяшка какая-то; а известно
ли вам, что я способен таять, как сахар, дни простаивать на коленях?
— Вот это бы я, признаюсь, посмотрела!
Лежнев вдруг поднялся.
— Да выдьте за меня замуж, Александра Павловна, вы все это и увидите.
Александра Павловна покраснела до ушей.
— Что вы это такое сказали, Михайло Михайлыч? — повторила она с
— А то я сказал, — ответил Лежнев, — что уже давным-давно и тысячу раз
у меня на языке было. Я проговорился, наконец, и вы можете поступить, как
знаете. А чтобы не стеснять вас, я теперь выйду. Если вы хотите быть моей
женою. Удаляюсь. Если вам не противно, вы только велите меня позвать: я
Александра Павловна хотела было удержать Лежнева, но он проворно ушел,
без шапки отправился в сад, оперся на калитку и начал глядеть куда-то.
— Михайло Михайлыч! — раздался за ним голос горничной, — пожалуйте к
барыне. Они вас велели позвать.
Михайло Михайлыч обернулся, взял горничную, к великому ее изумлению,
обеими руками за голову, поцеловал ее в лоб и пошел к Александре Павловне.
Источник