У меня возле дома пруд дети ходят туда купаться

Были выложены в чате «. » как любимые стихи

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя — я даже дышу с трудом»

Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел всё — Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут»

Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поет Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь — и словно Бог мне в глаза глядит»

Бернард пишет: «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчиненных, как кегли, считаю по головам —
Но вот если слова — это тоже деньги,
То ты мне не по словам»

« Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души»

из переписки в чате: -. , это стихотворение о любви, которая проходит через всю жизнь Которую берегут в сердце, но в то же время, которую очень боятся. -Чувства Бернара я понял. , а Эстэр? — Ее чувства взаимны. Но первый шаг она не сделает никогда.

Источник

Эстер пишет Бернарду

Бернард пишет Эстер

Вера Полозкова
http://www.stihi.ru/2012/07/26/6215

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел все — Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поет Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».
Бернард пишет «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчиненных, как кегли, считаю по головам –
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам».
«Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души».

Эстер пишет Бернарду

Эстер пишет Бернарду: «Ты богат, как дьявол, удачлив и знаменит,
Хоть мошонка с мышонка, но в мошне призывно звенит.
Ты купил меня, шлюху. Но не это злит,
А «любовь» твоя пошлая, от которой тошнит».
Эстер пишет Бернарду: «У тебя есть семья, есть дом, у дома – пруд…
А в нашем подъезде, бывает, бедолаги бездомные срут,
А за стенкой (застенки) соседи всю ночь воют-орут,
А с утра — детский радостный визг среди мусорных груд…
Ты не вынес бы здесь и дня, ты – слизняк, мой слезливый друг!»
Эстер пишет: «Жизнь пустив по рукам, побираясь по крохам, терпишь крах
Унизительный — барахтаешься в неоплатно растущих долгах.
И приходится, хочешь иль нет, шляться по барам, надеясь на прибыльный трах…
У меня ведь мамаша еще – паралитичка – кандалами висит на руках…
Так пошел бы ты со своей импотентной любовью нах!»
Эстер пишет: «Я скоро состарюсь – мне двадцать три.
Сверху – порфюм, тряпки, бирюльки и парики. Внутри
Столько скопилось дерьма, что страшно закрыть глаза.
И не ври мне, какой я ангел, вставляя до крови дидло в мой зад,
О, не ври – не рви мне душу, не рви!»
«Извращенец, послушай, за гребаные гроши,
Что ты платишь мне, мало плоти тебе –
захотелось еще души?
Изнасилуй меня, избей, обтрухай, придуши –
Все стерплю я привычно, только душу, изверг, не потроши!»

Источник

Вера Полозкова. Бернард пишет Эстер.

Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
дети ходят туда купаться, но чаще врут,
что купаться; я видел всё — Сингапур, Бейрут,
от исландских фьордов до сомалийских руд,
но умру, если у меня тебя отберут».
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
джип с водителем, из колонок поёт Эдит,
скидка тридцать процентов в любимом баре,
но наливают всегда в кредит,
а ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».
Бернард пишет «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
ядерный могильник, водой затопленный котлован,
подчинённых, как кегли, считаю по головам –
но вот если слова – это тоже деньги,
то ты мне не по словам».
«Моя девочка, ты красивая, как баньши.
Ты пришла мне сказать: умрёшь, но пока дыши,
только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
усталой моей души».

Другие статьи в литературном дневнике:

31.08.2016. Илья Кормильцев. Небо рыб.
30.08.2016. Ольга Берггольц. Колыбельная.
29.08.2016. Эдуард Багрицкий. Монолог Тиля Уленшпигеля.
28.08.2016. Марина Цветаева. Листья ли с древа.
27.08.2016. Евгений Долматовский. Регулировщица.
26.08.2016. Даша Якутия. Но никогда не прощу.
25.08.2016. Дмитрий Быков. Всё можно.
24.08.2016. Тана Бумага. Залпом.
23.08.2016. Михаил Гофайзен. Санкт-Петербург — Владивосток.
22.08.2016. Евгения Чуприна. Сонет про дверь.
21.08.2016. Глеб Михалёв. И вот когда.
20.08.2016. Вера Полозкова. Бернард пишет Эстер.
19.08.2016. Сергей Пагын. Небо плачет человеком.
18.08.2016. Из Бургоса. Вавилон.
17.08.2016. Елена Наильевна. Рассвет прохладный зреет чистотой
16.08.2016. Татьяна Лернер. Нечитание стихов.
15.08.2016. Андрей Воркунов. Офицыры.
14.08.2016. Стефания Подколодная. Ночь полярная.
13.08.2016. Феликс Гойхман. Петух.
12.08.2016. Алан. Аватар.
11.08.2016. Аля Кудряшева. Мама на даче.
10.08.2016. Олеся Николаева. Диалог.
09.08.2016. Елена Наильевна. Чужой ребёнок, боже, замолчи.
08.08.2016. Светлана Сурганова. Не тобой болеет сердце.
07.08.2016. Липа Липовая. Трамвайное.
06.08.2016. К. Левина. Я теряю тебя.
05.08.2016. Алан. Кивок головы.
04.08.2016. Сергей Пагын. Смерть возьмёт за подбородок.
03.08.2016. Алексей Григорьев. Джойс.
02.08.2016. Геворк. Прими, Господь, по описи.
01.08.2016. Алексей Ерошин. Церковная мышь.

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Источник

Вера Полозкова стихи 2013

by admin · 12 июня 2015

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.
Я песок, и большое море лежит на мне,
Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.
Как толстуха на выцветшей простыне,
С хлебной крошкой под самым боком.
Кто-то мечется, ходит, как огонек в печи,
Кто-то ищет меня, едва различим в ночи
По бейсболке, глазным белкам, фонарю и кедам.
Я лежу в тишине, кричи или не кричи.
Мои веки ни холодны и ни горячи.
И язык отчаянья мне неведом.
Что за сила меня носила – а не спасла.
Я легка, непроизносима, мне нет числа.
Только солнце танцует ромбиками сквозь воду.
Дай покоя, Господи, и визирю, и рыбарю,
Дай покоя, и больше я не заговорю,
Тем любимым бейсболке, кедам и фонарю,
От которых теперь я вырвалась
на свободу.

Бернард пишет Эстер

Продолжение следует

Дробишься, словно в капле луч.Как кончики волос секутся — Становишься колючей, куцей,Собой щетинишься, как бутсой,Зазубренной бородкой — ключ.
И расслоишься, как ногтейКрая; исстаешь, обесценясь.Когда совсем теряешь цельность — Безумно хочется детей.
Чтоб вынес акушер рябойГрудного Маленького Принца, — Чтоб с ним опять соединитьсяСо всей бесчисленой тобой.
Чтоб тут же сделаться такой,Какой мечталось — без синекдох,Единой, а не в разных нектах;Замкнуться; обрести покой.
Свыкаешься в какой-то мигС печальной мудростью о том, какМы продолжаемся в потомках,когда подохнем в нас самих.

Это мир заменяемых…

Это мир заменяемых; что может быть смешней твоего протеста?Поучись относиться к себе как к низшемуИз существ: они разместят чужой, если ты не пришлешь им текста.Он найдет посговорчивей, если ты не перезвонишь ему.
Это однородный мир: в нем не существет избранных, как и лишних.Не приходится прав отстаивать, губ раскатывать.Ладно не убедишь — но ты даже не разозлишь их.Раньше без тебя обходились как-то ведь.
Миф о собственной исключительности, возникшийИз-за сложной организации нервной деятельности.Добрый Отче, сделал бы сразу рикшейИли человеком, который меняет пепельницы.

Гордон Марвел

Это Гордон Марвел, похмельем дьявольским не щадимый.Он живет один, он съедает в сутки по лошадинойдозе транквилизаторов; зарастает густой щетиной.Страх никчемности в нем читается ощутимый.По ночам он душит его как спрут.
Мистер Марвел когда-то был молодым и гордым.Напивался брютом, летал конкордом,Обольщал девчонок назло рекордам,Оставлял состояния по игорнымзаведениям, и друзья говорили — Гордон,Ты безмерно, безмерно крут.
Марвел обанкротился, стал беспомощен и опаслив.Кое-как кредиторов своих умаслив,Он пьет теплый Хольстен, листает Хастлер.Когда Гордон видит, что кто-то счастлив,Его душит черный, злорадный смех.
И в один из июльских дней, что стоят подолгу,Обжигая носы отличнику и подонку,Гордон злится: «Когда же я наконец подохну», — Ангел Габриэль приходит к нему под окна,Молвит: «Свет Христов просвещает всех».
Гордон смотрит в окно на прекрасного Габриэля.Сердце в нем трепыхается еле-еле.И пока он думает, все ли это на самом делеили транквилизаторы потихоньку его доели,Габриэля уже поблизости нет как нет.
Гордон сплевывает, бьет в стенку и матерится.»И чего теперь, я кретин из того зверинца,что сует брошюрки, вопит «покаяться» и «смириться»?Мне чего, завещать свои мощи храму? Сходить побриться?
* * *Гордон, не пивший месяц, похож на принца,Чисто выбритый он моложе на десять лет.По утрам он бегает, принимает холодный душ, застилает себе кровать.Габриэль вернется, тогда-то уж можно будет с ним и о деле потолковать.

Вечерняя

И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, — я куплю нам хлеба, сниму нам клеть, не бросай меня одного взрослеть, это хуже ада. Я играю блюз и ношу серьгу, я не знаю, что для тебя смогу, но мне гнусно быть у тебя в долгу, да и ты не рада».Говорит ей: «Я никого не звал, у меня есть сцена и есть вокзал, но теперь я видел и осязал самый свет, похоже. У меня в гитарном чехле пятак, я не сплю без приступов и атак, а ты поглядишь на меня вот так, и вскипает кожа.Я был мальчик, я беззаботно жил; я не тот, кто пашет до синих жил; я тебя, наверно, не заслужил, только кто арбитры. Ночевал у разных и был игрок, (и посмел ступить тебе на порог), и курю как дьявол, да все не впрок, только вкус селитры.Через семь лет смрада и кабака я умру в лысеющего быка, в эти ляжки, пошлости и бока, поучать и охать. Но пока я жутко живой и твой, пахну дымом, солью, сырой листвой, Питер Пен, Иванушка, домовой, не отдай меня вдоль по той кривой, где тоска и похоть».И она говорит ему: «И в лесу, у цыгана с узким кольцом в носу, я тебя от времени не спасу, мы его там встретим. Я умею верить и обнимать, только я не буду тебя, как мать, опекать, оправдывать, поднимать, я здесь не за этим.Как все дети, росшие без отцов, мы хотим игрушек и леденцов, одеваться празднично, чтоб рубцов и не замечали. Только нет на свете того пути, где нам вечно нет еще двадцати, всего спросу — радовать и цвести, как всегда вначале.Когда меркнет свет и приходит край, тебе нужен муж, а не мальчик Кай, отвыкай, хороший мой, отвыкай отступать, робея. Есть вокзал и сцена, а есть жилье, и судьба обычно берет свое и у тех, кто бегает от нее — только чуть грубее».И стоят в молчанье, оглушены, этим новым качеством тишины, где все кучевые и то слышны, — ждут, не убегая. Как живые камни, стоят вдвоём, а за ними гаснет дверной проём, и земля в июле стоит своём, синяя, нагая.

Чёрный блюз

Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц?Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц.Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой.А смысл жизни – так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой.Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.Но ещё не пора, моя девочка.Всё ещё не пора.Страшно достаёт быть одной и той же собой, в этих заданностях тупых.Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.Всё идти и думать – когда, когда, у меня не осталось сил.Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.Разве только врать себе «всё не зря», когда будешь совсем стара.И ещё не пора, моя девочка.Всё ещё не пора.Что за климат, Господи, не трави, как ни кутайся – неодет.И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет.И у каждого пятого для тебя ледяной смешок, а у сотого – вовсе нож.Приходи домой, натяни на башку мешок и сиди, пока не уснёшь.Перебои с цикутой на острие пера.Нет, ещё не пора, моя девочка.Всё ещё не пора.Ещё рано – ещё так многое по плечу, не взяла кредитов, не родила детей.Не наелась дерьма по самое не хочу, не устала любить людей.Ещё кто-то тебе готовит бухло и снедь, открывает дверь, отдувает прядь.Поскулишь потом, когда будет за что краснеть, когда выслужишь, что терять.Когда станет понятно, что безнадежно искать от добра добра.Да, ещё не пора, моя девочка.Всё ещё не пора.Остальные-то как-то учатся спать на ветоши, и безропотно жрать из рук, и сбиваться в гурт.Это ты всё бегаешь и кричишь – но, ребята, это же – это страшное наебалово и абсурд.Правда, братцы, вам рассказали же, в вас же силища для прекрасных, больших вещей.И надеешься доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих овощей.Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая. Типа, всё по-другому с нынешнего утра.И поэтому тебе, девочка, не пора ещё.Вот поэтому тебе всё ещё не пора.

Я — ниспадающая…

Я. Ниспадающая. Ничья. Беспрекословная, как знаменье. Вздорная. Волосы в три ручья. Он — гримаска девчоночья — Беспокойство. Недоуменье. Я — открытая всем ветрам, Раскаленная до озноба. Он — ест сырники по утрам, Ни о чем не скорбя особо. Я — Измеряю слова Навес, Переплавляя их тут же в пули, Он — сидит у окна на стуле И не сводит очей с небес. Мы- Не знаем друг друга. Нас — Нет еще как местоименья. Только — Капелька умиленья. Любования. Сожаленья. Он — миндальная форма глаз, Руки, слепленные точёно… В общем — в тысячу первый раз, Лоб сжимая разгорячённо, Быть веселой — чуть напоказ — И, хватая обрывки фраз, Остроумствовать обречённо, Боже, как это все никчёмно — Никогда не случится «нас» Как единства местоимений, Только горсточка сожалений. — Все закончилось. Свет погас. Я. Все та же. И даже Ночь Мне тихонько целует веки. Не сломать меня. Не помочь. Я — Юпитера дочь. Вовеки. Меня трудно любить Земным. В вихре ожесточённых весён Я порой задохнусь иным, Что лучист, вознесён, несносен… Но ему не построят храм, Что пребудет велик и вечен — Он ест сырники по утрам И влюбляется в смертных женщин. Я же Все-таки лишь струна. Только Голос. Без слов. Без плоти. Муза. Дух. Только не жена. — Ветер, Пойманный На излёте.

Детство

— Уходить от него. Динамить.Вся природа ж у них – дрянная.- У меня к нему, знаешь, память –Очень древняя, нутряная.- Значит, к черту, что тут карьера?Шансы выбиться к небожителям?- У меня в него, знаешь, вера;Он мне – ангелом-утешителем.- Завяжи с этим, есть же средства;Совершенно не тот мужчина.-У меня к нему, знаешь, – детство,Детство – это неизлечимо.

Да что у меня, нормально всё, так, условно…

Да что у меня, нормально все, так, условно. Болею уже, наверно, недели две. Мы вроде и говорим с тобой, а дословно Известно все, как эпиграф к пустой главе. Не видимся совершенно, а чувство, словно Ношу тебя, как заложника, в голове. Пора, мое солнце, слишком уж много разниц Растрескалось – и Бог ведает, почему. И новое время ломится в дом и дразнит И хочет начаться, тычется носом в тьму. Как будто к тебе приходит нежданный праздник, А ты разучилась радоваться ему. Пора, мое солнце, глупо теперь прощаться, Когда уже все сказали, и только стон. Сто лет с тобой не могли никак натрещаться, И голос чужой гудел как далекий фон, И вот наконец нам некуда возвращаться, И можно спокойно выключить телефон. И что-то внутри так тянется неприятно – Страховочная веревка или плацента, И резать уже бы, рвать бы – давай-ка, ладно, Наелись сцен-то, А дорого? – Мне бесплатно, Тебе три цента. Пора, мое солнце, — вон уже дует губки Подружка твоя и пялится за окно. Как нищие всем показываем обрубки Своих отношений: мелочно и смешно. Давай уже откричимся, отдернем трубки, И, воду глотая, камнем уйдем на дно.

А что меня нежит, то меня и изгложет…

А что меня нежит, то меня и изгложет. Что нянчит, то и прикончит; величина Совпала: мы спали в позе влюбленных ложек, Мир был с нами дружен, радужен и несложен. А нынче пристыжен, выстужен; ты низложен А я и вовсе отлучена. А сколько мы звучны, столько мы и увечны. И раны поют в нас голосом человечьим И голосом волчьим; а за тобой братва Донашивает твоих женщин, твои словечки, А у меня на тебя отобраны все кавычки, Все авторские права. А где в тебе чувство, там за него и месть-то. Давай, как кругом рассеется сизый дым, Мы встретимся в центре где-нибудь, посидим. На мне от тебя не будет живого места, А ты, как всегда, окажешься невредим.

Мало ли кто

мало ли кто приезжает к тебе в ночи, стаскивает через голову кожуру, доверяет тебе костяные зёрнышки, сок и мякоть мало ли кто прогрызает камни и кирпичи, ходит под броней сквозь стужу или жару, чтоб с тобой подыхать от неловкости, выть и плакать мало ли кто лежит у тебя на локте, у подлеца, и не может вымолвить ничего, и разводит слякоть посреди постели, по обе стороны от лица мало ли кто глядит на тебя, как будто кругом стрельба, и считает секунды, и запоминает в оба: ямку в углу улыбки, морщинку в начале лба, татуировку, неброскую, словно проба мало ли кто прошит тобою насквозь, в ком ты ось, холодное острие
(Продолжить
)
мало ли кто пропорот любовью весь, чтобы не жилось, — через лёгкое, горло, нёбо, и два года не знает, как сняться теперь с неё мало ли кто умеет метать и рвать, складывать в обоймы слова, да играть какие-то там спектакли но когда приходит, ложится в твою кровать, то становится жив едва, и тебя подмывает сбежать, не так ли дождь шумит, словно закипающий чайник, поднимаясь с пятого этажа на шестой этаж посиди с бессонным мало ли кем, когда силы его иссякли ему будет что вспомнить, когда ты его предашь

Обратный отсчет

ты не знал, как наступает старость — когда все стопки пахнут корвалолом, когда совсем нельзя смеяться, чтобы не спровоцировать тяжелый приступ кашля, когда очки для близи и для дали, одни затем, чтобы найти другие а ты не думал, что вставная челюсть еду лишает половины вкуса, что пальцы опухают так, что кольца в них кажутся вживлёнными навечно, что засыпаешь посреди страницы, боевика и даже разговора, не помнишь слов «ремень» или «косынка», когда берёшься объяснить, что ищешь мы молодые гордые придурки. счастливые лентяи и бретёры. до первого серьёзного похмелья нам остается года по четыре, до первого инсульта двадцать восемь, до первой смерти пятьдесят три года; поэтому когда мы видим некий «сердечный сбор» у матери на полке мы да, преисполняемся презренья (ещё скажи — трястись из-за сберкнижки, скупать сканворды и молитвословы) когда мы тоже не подохнем в тридцать — на ста восьмидесяти вместе с мотоциклом влетая в фуру, что уходит юзом, — напомни мне тогда о корвалоле, об овестине и ноотропиле, очки для дали — в бардачке машины. для близи — у тебя на голове.

Final Cut

осень опять надевается с рукавов, электризует волосы — ворот узок. мальчик мой, я надеюсь, что ты здоров и бережёшься слишком больших нагрузок. мир кладёт тебе в книги душистых слов, а в динамики — новых музык. город после лета стоит худым, зябким, как в семь утра после вечеринки. ничего не движется, даже дым; только птицы под небом плавают, как чаинки, и прохожий смеется паром, уже седым. у тебя были руки с затейливой картой вен, жаркий смех и короткий шрамик на подбородке. маяки смотрели на нас просительно, как сиротки, море брызгалось, будто масло на сковородке, пахло темными винами из таверн; так осу, убив, держат в пальцах — «ужаль. ужаль». так зареванными идут из кинотеатра. так вступает осень — всегда с оркестра, как фрэнк синатра. кто-то помнит нас вместе. ради такого кадра ничего, ничего, ничего не жаль.

Baby-face whores

им казалось, что если все это кончится — то оставит на них какой-нибудь страшный след западут глазницы осипнет голос деформируется скелет им обоим в минуту станет по сорок лет если кто-то и выживает после такого — то он заика и инвалид но меняется только взгляд ни малейших иных примет даже хочется, чтоб болело но не болит им казалось — презреннее всех, кто лжет потому что лгать — это методично тушить о близкого страх; наносить ожог он ей врет, потому что якобы бережёт а она возвращает ему должок у него блэк-джек, у нее какой-то другой мужик извини, дружок как же умудрилась при нас остаться вся наша юность наша развеселая наглеца после всех, кого мы не пожалели ради дурного ли дельца красного ли словца после сотой любви, доеденной до конца где же наши черные зубы, детка грубые швы наши клейма на пол-лица

Снова не мы

ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще ни о чем таком лучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и табаком в пятницу народу всегда битком и красивые, пьяные и не мы выбегают курить, он в ботинках, она на цыпочках, босиком у нее в руке босоножка со сломанным каблуком он хохочет так, что едва не давится кадыком черт с ним, с мироустройством, все это бессилие и гнилье расскажи мне о том, как красивые и не мы приезжают на юг, снимают себе жилье, как старухи передают ему миски с фруктами для нее и какое таксисты бессовестное жулье и как тетка снимает у них во дворе с веревки свое негнущееся белье, деревянное от крахмала как немного им нужно, счастье мое как мало расскажи мне о том, как постигший важное – одинок как у загорелых улыбки белые, как чеснок, и про то, как первая сигарета сбивает с ног, если ее выкурить натощак говори со мной о простых вещах как пропитывают влюбленных густым мерцающим веществом и как старики хотят продышать себе пятачок в одиночестве, как в заиндевевшем стекле автобуса, протереть его рукавом, говоря о мертвом как о живом как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга в мочки, несмелы, робки как они подпевают радио, стоя в пробке как несут хоронить кота в обувной коробке как холодную куклу, в тряпке как на юге у них звонит, а они не снимают трубки, чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, все в порядке»; как они называют будущих сыновей всякими идиотскими именами слишком чудесные и простые, чтоб оказаться нами расскажи мне, мой свет, как она забирается прямо в туфлях к нему в кровать и читает «терезу батисту, уставшую воевать» и закатывает глаза, чтоб не зареветь и как люди любят себя по-всякому убивать, чтобы не мертветь расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий, чтобы казаться старше, чтобы нравиться билетёрше, вахтёрше, папиной секретарше, но когда садится обедать с друзьями и предается сплетням, он снимает их, становясь почти семнадцатилетним расскажи мне о том, как летние фейерверки над морем вспыхивают, потрескивая почему та одна фотография, где вы вместе, всегда нерезкая как одна смс делается эпиграфом долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими почему мы всегда чудовищно переигрываем, когда нужно казаться всем остальным счастливыми, разлюбившими почему у всех, кто указывает нам место, пальцы вечно в слюне и сале почему с нами говорят на любые темы, кроме самых насущных тем почему никакая боль все равно не оправдывается тем, как мы точно о ней когда-нибудь написали расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят вечеринки, где много прессы все эти актрисы метрессы праздные мудотрясы жаловаться на стрессы, решать вопросы, наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в человеческую труху расскажи мне как на духу почему к красивым когда-то нам приросла презрительная гримаса почему мы куски бессонного злого мяса или лучше о тех, у мыса вот они сидят у самого моря в обнимку, ладони у них в песке, и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас даже пахнут они – гвоздика или анис – совершенно не нами значительно лучше нас

Старая пластинка

высоко, высоко сиди, далеко гляди, лги себе о том, что ждет тебя впереди, слушай, как у города гравий под шинами стариковским кашлем ворочается в груди. ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге, отплевываясь, грубя, ветер курит твою сигарету быстрей тебя – жадно глодает, как пес, ладони твои раскрытые обыскав, смахивает пепел тебе в рукав, — здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту, город выжал ее на себя, всю белую, словно пасту, а теперь обдирает с себя, всю черную, как коросту, добивает пленки, сгребает битое после пьянки, отчищает машины, как жестяные зубы или жетоны солдатов янки, остается сухим лишь там, где они уехали со стоянки; россиянки в курточках передергивают плечами на холодке, и дымы ложатся на стылый воздух и растворяются вдалеке, как цвет чая со дна расходится в кипятке. не дрожи, моя девочка, не торопись, докуривай, не дрожи, посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи, для того и придуманы верхние этажи; чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы, белые перила вдоль палубы, голуби, алиби – больше никого не люби, моя девочка, не люби, шейни шауи твалеби, let it be. город убирает столы, бреет бурые скулы, обнажает черные фистулы, систолы, диастолы бьются в ребра оград, как волны, шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы, пятки босые выпростали, звезды ли или кто-то на нас действительно смотрит издали, «вот же бездари, — ухмыляется, — остопездолы». что-то догнивает, а что-то выжжено – зима была тяжела, а ты все же выжила, хоть не знаешь, зачем жила, почему-то всех победила и все смогла – город, так ненавидимый прокуратором, заливает весна и мгла, и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла, старая пластинка, а ты игла, — засыпает москва, стали синими дали, ставь бокал, щелчком вышибай окурок, задувай четыре свои свечи, всех судили полгода, и всех оправдали, дорогие мои москвичи, — и вот тут ко рту приставляют трубы давно почившие трубачи.

Мой великий кардиотерапевт

мой великий кардиотерапевт, тот, кто ставил мне этот софт, научи меня быть сильнее, чем лара крофт, недоступней, чем астронавт, не сдыхать после каждого интервью, прямо тут же, при входе в лифт, не читать про себя весь этот чудовищный воз неправд как они открывают смрадные свои рты, говорят «ну спой же нам, птенчик, спой; получи потом нашей грязи и клеветы, нашей бездоказательности тупой, — мы так сильно хотели бы быть как ты, что сожрем тебя всей толпой; ты питаешься чувством собственной правоты, мы — тобой» остров моих кладов, моих сокровищ, моих огней, моя крепость, моя броня, сделай так, чтоб они нашли кого поумней, чтобы выбрали не меня; всякая мечта, мое счастье, едва ты проснешься в ней, — на поверку гнилая чертова западня. как они бегут меня побеждать, в порошок меня растереть; как же я устала всех убеждать, что и так могу умереть — и едва ли я тот паяц, на которого все так жаждали посмотреть; научи меня просто снова чего-то ждать. чем-нибудь согреваться впредь. поздравляю, мой лучший жалко-что-только-друг, мы сумели бы выжить при ядерной зиме, равной силе четырехсот разлук, в кислоте, от которой белые волдыри; ужас только в том, что черти смыкают круг, что мне исполняется двадцать три, и какой глядит на меня снаружи — такой же сидит внутри. а в соревнованиях по тотальному одиночеству мы бы разделили с тобой гран-при

И они встречаются через год,

и они встречаются через год, в январе, пятнадцатого числа. и одна стала злее и обросла, а другая одета женой магната или посла. и одна вроде весела, а другая сама не своя от страха, словно та в кармане черную метку ей принесла. и одна убирает солонки-вазочки со стола, и в ее глазах, от которых другая плавилась и плыла, в них, в которых была все патока да смола, — в них теперь нехорошая сталь и мгла. и она, как была, нагла. как была, смугла. «как же ты ушла от меня тогда. как же ты смогла». и другая глядит на нее, и через секунду как мел бела. и она еще меньше, еще фарфоровей, чем была. и в ее глазах, от которых одежда делается мала, и запотевают стекла и зеркала — в них теперь зола. «ты не знаешь, не знаешь, как я тебя звала, шевелила губами, ржавыми от бухла, месяц не улыбалась, четыре месяца не спала. мы сожгли друг друга дотла, почему ты зла? разве я тебя предала? я тебя спасла». у них слишком те же губы, ладони, волосы, слишком памятные тела, те, что распороли, разъяли, вырвали из тепла, рассадили на адовы вертела. и одна сломалась, другая была смела каждая вернулась домой в тот вечер и кожу, кожу с себя сняла. у одной вместо взгляда два автоматных дула, она заказывает два рома, закусывает удила. — ну, чего ты молчишь. рассказывай, как дела.

Полно, моя девочка, разве мы похожи на инвалидов.

полно, моя девочка, разве мы похожи на инвалидов. разве мы не знаем пустынь отчаянья лучше гидов. разве не садимся за стол, ни жестом себя не выдав, не киваем их шуткам, сплетням и новостям? полно, моя девочка, разве мы сознаемся в чем-то старшим. да и что они сделают нам, истаявшим, нам, уставшим, — мы самоубийцы с хорошим стажем, маме с папой мы ничего не скажем. и судмедэкспертам. и дознавателям. и властям. полно, моя девочка, разве мы похожи на мертвых кукол, над которыми дребезжащий, с сиреной, купол, — ты пошла меня проводить, он тебя укутал, мы стоим и сдыхаем медленно, по частям. кто вписал это все, пока ангел спал над своей тетрадкой? боль будет чудовищной. будет правильной. будет краткой. пока нас укладывают в пакеты, гляди украдкой, и реви, и реви, реви над своей утраткой. а потом возвращайся назад к гостям.

Лучше йогурта по утрам

лучше йогурта по утрам только водка и гренадин. обещай себе жить без драм — и живи один. все слова переврутся сплошь, а тебе за них отвечать. постарайся не множить ложь и учись молчать. Бог приложит свой стетоскоп — а внутри темнота и тишь. запрети себе множить скорбь — да и зазвучишь.

Строки стынут кроподтеками

Строки стынут кроподтеками На губах, что огнем иссушены. Люди, пряча глаза за стеклами, Напряженно меня не слушают. Злое, честное безразличие — На черта им мои истерики. Им машину бы поприличнее Без метафор и эзотерики, Им, влюбленным в пельмени с кетчупом, Что мои словеса воздушные? Мне понятно ведь это вечное Ироничное равнодушие! Они дышат дымком и сплетнями, В их бутылочках пиво пенится,
(Продолжить
)
Что им я, семнадцатилетняя Многоумная проповедница. Они смотрят, слегка злорадствуя, По-отцовски кривясь ухмылками: «Подрасти сперва, моя страстная, Чай, и мы были шибко пылкими!» Я ломаю им представления — Их дочурки дебильнолицые Не над новым дрожат Пелевиным, А флиртуют с ночной милицией. Я же бьюсь, чтобы стали лучшими Краски образов, чтоб — не блеклыми, Но…Ты тоже меня не слушаешь, Флегматично бликуя стеклами…

Деточка, зачем тебе это всё?

Деточка, зачем тебе это всё? Поезжай на юг, почитай Басё, Поучись общаться, не матерясь – От тебя же грязь. Деточка, зачем тебе эти все? Прекрати ладони лизать попсе, Не питайся славой, как паразит – От тебя разит. Деточка, зачем тебе ты-то вся? Поживи-ка, в зеркало не кося. С птичкой за окном, с чаем с имбирем. Все равно умрем.

Погляди: моя реальность

Погляди: моя реальность в петлях держится так хлипко – Рухнет. Обхвачу колени, как поджатое шасси. Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка.* Не проси об этом счастье, ради Бога, не проси. Дышишь мерно, пишешь мирно, все пройдет, а ты боялась, Скоро снова будет утро, птичка вон уже поет; А внутри скулит и воет обессилевшая ярость, Коготком срывая мясо, словно маленький койот; Словно мы и вовсе снились, не сбылись, не состоялись – Ты усталый дальнобойщик, задремавший за рулем; Словно в черепной коробке бдит угрюмый постоялец: Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем. Слушай, нам же приходилось вместе хохотать до колик, Ты же был, тебя предъявят, если спросит контролер?
(Продолжить
)
Я тебя таскаю в венах, как похмельный тебяголик, Все еще таскаю в венах. Осторожней, мой соколик. У меня к тебе, как видишь, истерический фольклор. Из внушительного списка саркастических отмазок И увещеваний – больше не канает ничего. Я грызу сухие губы, словно Митя Карамазов, От участливых вопросов приходя в неистовство. Ведь дыра же между ребер – ни задраить, ни заштопать. Ласки ваши бьют навылет, молодцы-богатыри. Тушь подмешивает в слезы злую угольную копоть. Если так черно снаружи – представляешь, что внутри. Мальчик, дальше, здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ. Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча. Ты уйдешь, когда наешься. Доломаешь. Обескровишь. Сердце, словно медвежонка, За собою Волоча.

Прежде, чем заклеймить меня

Прежде, чем заклеймить меня злой и слабой, — Вспомнив уже потом, по пути домой – Просто представь себе, каково быть бабой – В двадцать, с таким вот мозгом, хороший мой. Злишься – обзавелась благодарной паствой, Кормишь собой желающих раз в два дня? Да. Те, кто был любим – ни прощай, ни здравствуй. Тем, кто остался рядом – не до меня. С этой войной внутри – походи, осклабясь, В сны эти влезь – страшней, чем под героин, После мужчин, — да, я проявляю слабость, — Выживи, возведи себя из руин, Пой, пока не сведет лицевые мышцы, Пой, даже видя, сколько кругом дерьма. Мальчик мой, ты не выдержишь – задымишься, Срежешься, очень быстро сойдешь с ума. Нет у меня ни паствы, ни слуг, ни свиты. Нет никаких иллюзий – еще с зимы. Все стало как обычно; теперь мы квиты. Господи, Проапгрейди и вразуми.

От меня до тебя

От меня до тебя
Расстояние, равное лучшей повести
Бунина; равное речи в поиске
Формулы; равное ночи в поезде
От Пiвденного до Киевского вокзала.
Расстояние, равное «главного не сказала».
Я много езжу и наедаюсь молчаньем досыта.
Мне нравится быть вне адреса и вне доступа.
Я представляю тебя, гундосого,
В царстве бутылок, шторок, железных прутьев, —
Спящим в купе, напротив.
Это, собственно, все, что есть у меня живого и настоящего.
Ни почтового ящика, столь навязчивого, ни вящего
Багажа; я передвигалась бы, будто ящерка
Век, без точки прибытия, в идеале.
Чтобы стук и блики на одеяле.
Это суть одиночества, сколь желанного, столь бездонного.
Это повод разоблачиться донага,
Подвести итоги посредством дольника,
Ехать, слушать колеса, рельсы, частоты пульса.
Чтобы ты прочел потом с наладонника
И не улыбнулся.
Чтобы ты прочел, заморгав отчаянно, как от острого,
От внезапного, глаз царапнувшего апострофа,
Как в je t’aime.
Расстояние как от острова и до острова,
Непригодных ни для рыбалок, ни для охот.
Все маршруты лежат в обход

Счастье

На страдание мне не осталось времени никакого.
Надо говорить толково, писать толково
Про Турецкого, Гороховского, Кабакова
И учиться, фотографируя и глазея.
Различать пестроту и цветность, песок и охру.
Где-то хохотну, где-то выдохну или охну,
Вероятно, когда я вдруг коротну и сдохну,
Меня втиснут в зеленый зал моего музея.
Пусть мне нечего сообщить этим стенам – им есть
Что поведать через меня; и, пожалуй, минус
Этой страстной любви к работе в том, что взаимность
Съест меня целиком, поскольку тоталитарна.
Да, сдавай ей и норму, и все избытки, и все излишки,
А мне надо давать концерты и делать книжки,
И на каждой улице по мальчишке,
Пропадающему бездарно.
Что до стихов – дело пахнет чем-то алкоголическим.
Я себя угроблю таким количеством,
То-то праздник будет отдельным личностям,
Возмущенным моим расшатываньем основ.
— Что ж вам слышно там, на такой-то кошмарной громкости?
Где ж в вас место для этой хрупкости, этой ломкости?
И куда вы сдаете пустые емкости
Из-под всех этих крепких слов?
То, что это зависимость – вряд ли большая новость.
Ни отсутствие интернета, ни труд, ни совесть
Не излечат от жажды – до всякой рифмы, то есть
Ты жадна, как бешеная волчица.
Тот, кто вмазался раз, приходит за новой дозой.
Первый ряд глядит на меня с угрозой.
Что до прозы – я не умею прозой,
Правда, скоро думаю научиться.
Предостереженья «ты плохо кончишь» — сплошь клоунада.
Я умею жить что в торнадо, что без торнадо.
Не насильственной смерти бояться надо,
А насильственной жизни – оно страшнее.
Потому что счастья не заработаешь, как ни майся,
Потому что счастье – тамтам ямайца,
Счастье, не ломайся во мне,
Вздымайся,
Не унимайся,
Разве выживу в этой дьявольской тишине я;
Потому что счастье не интервал – кварта, квинта, секста,
Не зависит от места бегства, состава теста,
Счастье – это когда запнулся в начале текста,
А тебе подсказывают из зала.
Это про дочь подруги сказать «одна из моих племянниц»,
Это «пойду домой», а все вдруг нахмурились и замялись,
Приобнимешь мальчика – а у него румянец,
Скажешь «проводи до лифта» — а провожают аж до вокзала.
И не хочется спорить, поскольку все уже
Доказала.

aeroport brotherhood

так они росли, зажимали баре мизинцем, выпускали ноздрями дымполночь заходила к ним в кухню растерянным понятымтак они посмеивались над всем, что вменяют имтак переставали казаться самим себе чем-то сверхъестественным и святымтак они меняли клёпаную кожу на шерсть и твидобретали платёжеспособный видначинали писать то, о чем неуютно думать,а не то, что всех удивиттак они росли, делались ни плохи, ни хорошичасто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам хижины в ланкийской глуши,чтобы море и ни душиспорам тишинуноутбукам простые карандашитак они росли, и на общих снимках вместо умершегообразовывался провалчей-то голос теплел, чей-то юмор устаревално уж если они смеялись, то в терцию или квинту -в какой-то правильный интервалтак из панковатых зверят — в большой настоящий адпили все подряд, работали всем подрядпонимали, что правда всегда лишь в том,чего люди не говоряттак они росли, упорядочивали хаос, и мир пустелтак они достигали собственных тел, а потом намного перерастали границы телвсякий рвался сшибать систему с петель, всякий жаждал великих делкаждый получил по куску эпохи себе в наделпо мешку иллюзий себе в уделправ был тот, кто большего не хотелтак они взрослели, скучали по временам, когда были непримиримее во сто крат,когда все слова что-то значили, даже эти — «республиканец» и «демократ»так они втихаря обучали внуков играть блюзовый квадратмладший в старости выглядел как апостолстарший, разумеется, как пирата последним остался яя надсадно хрипящий список своих утратно когда мои парни придут за мной в тёртой коже, я буду радмолодые, глаза темнее, чем виноградскажут что-нибудь вроде «дрянной городишко, брат»и ещё«собирайся, брат»

Источник