Мораль басни Мор зверей и ее анализ (Крылов И. А.)
Рассмотрим басню «Мор зверей» (1809). Крылов рисует картину страшного опустошения — по лесам ходит смерть, она не щадит никого. Но поэт так выразителен в описании эпидемии. Чувствуется, что на описание мора Крылов бросил все свои силы — здесь краски сгущены до предела. Следовательно, для идеи целого данная картина существенна. Лютейший бич небес, природы ужас —мор Свирепствует в лесах. Так начинает описание мора Крылов. Перед лицом смерти и, более того, перед дверьми ада, распахнутыми настежь (поэт, что очевидно, ведет тему греховности мира), переменилось все.
Смерть видя на носу, чуть бродят полумертвы. Переменилось всё. Волк не давит овец. Лиса дала мир курам и постится в подземелье. Голубь живет врознь с голубкой. Все постятся, будто замаливая свои грехи. В этих сложных исторических условиях Лев собирает зверей на совет и призывает их покаяться, — и тот, кто всех грешней, пусть добровольно принесет себя в жертву, чтобы умилостивить богов, гнев которых пал на зверей «по множеству грехов». «Покаемся, мои друзья!» — призывает Лев. Как все это истинно. Кто из зверей в тяжелую минуту не произносил: «Друзья мои!?» Кто не призывал к жертве. Лев первым дал пример покаяния: он «дирал бесчинно» овечек бедненьких, совсем безвинных. А бывало, что и пастуха драл. За Львом Медведь, и Тигр, и Волки также поведали свои прегрешения. Как видим, перед лицом смерти, гибели изменилось все. Изменилось все, кроме одного — кроме системы насилия. Она способна выдержать и такие испытания — утверждает Крылов. Идет «высший суд», и даже над царями. Казалось бы, до лести ли, до лицемерия ли тут? Но во всем переменившаяся Лиса не может не льстить и не лице лицемерить перед Львом. Она произнесла в совете целую речь о «лишней доброте» Льва, о том, что нельзя слушаться «робкой совести», «что это честь большая для овец, когда ты их изволишь кушать». То есть уже известное нам: грабить бедного и слабого для его же пользы. На костер взвалили Вола, который в голодную пору у попа стянул клок сена. Из всех бед (это уже больше, чем добрый царь) система зла и насилия вышла оправданной, доказав на практике, перед лицом ада свою нерушимость и прочность. Но прежде чем расстаться с этим изумительным рассказом Крылова, хотелось бы отметить еще одну сторону его, которая обычно ускользает от внимания исследователей. Именно: басня «Мор зверей» атеистична, если не сказать, что это образцовое атеистическое произведение. Ведь все грешники и нечестивцы в ней, все, нарушавшие заповеди господни, оказались «не только правы — чуть не святы». Потому что были «богаты когтем иль зубком». Сила религии — в религии сильных. К тому же религия покрывает все. Грешники, ад, жертвоприношение, гнев богов — все подвергнуто осмеянию. А слово Льва, обращенное к зверям, это слово попа — проповедника слова божия, обращенное к пастве. Это типичная церковная проповедь. Пародия на церковную проповедь, совершенно лишенная элемента пародийности. Лишь общая ситуация делает ее пародией. Но она к тому же и общая, т. е. «нормальная», всем известная ситуация. Потому-то крыловская пародия, взятая с натуры, и не воспринимается как пародия. Такой тонкости, кроме Крылова, едва ли кто в России добился. Ни одного слова нельзя добавить, ни одного слова нельзя переставить. В искусстве пародирования Крылов достиг небывалых по тому времени высот. Речь Льва — верх лицемерия. А за этим прорывается другое: сама религия лицемерна. Как таковая. Она сама пародия. Потому-то Крылов не пародирует, а воспроизводит религиозную проповедь в истинности ее смирения и покаяния. И в результате получилась искуснейшая, тончайшая пародия. Пародия без ее непременных элементов — шаржа и усиления. Существенно и то, что церковную проповедь читает не поп, а сам царь, религия входит в систему правительственного лицемерия, она покрывает преступность мира насилия и грабежа. Но говоря о тонкости воспроизведения лицемерия, при котором лицемерие перестает узнавать самое себя, мы должны сказать, что это стало у Крылова возможным только благодаря его непревзойденному искусству перевоплощения, что свойственно только великим художникам. Он перед нами на протяжении своей маленькой книжечки басен перебывал в десятках ролей — от свирепого Льва до смиренной Пчелы. И везде он истинен и точен — достояние немногих художников слова. И в этой связи мы должны себе отдать полный отчет в том, что не Батюшков и не Жуковский являются предшественниками Пушкина, а во всем удивительный и необъятный Крылов. Если, конечно, говорить о существе дела, о реалистическом искусстве, а не о поэтике, «легкости стиха» и других частностях творчества, как бы они важны ни были. Вызывая восхищение и удивление богатством идей, басня эта не менее удивляет нас и своим выводом. Только здесь удивление принимает форму недоумения. Рассказывая эту страшную историю, Крылов заключает ее, если угодно, странным «поучением»: И в людях так же говорят: Кто посмирней, так тот и виноват, Здесь приходится произносить слово «несоразмерность»: у такого огромного по содержанию рассказа и такой крохотный вывод. Но спросим себя, обязан ли был поэт выступать в роли истолкователя и исследователя своих произведений? Да и возможно ли это в полной мере вообще, если перед нами действительно художник? Плоское истолкование Крыловым своего рассказа говорит только о том, что перед нами художник, произведение которого выходит далеко за рамки объяснений его смысла. Равным образом оно может говорить и о противоречивости мировоззрения и метода писателя. Кроме того, данная «мораль» может указывать на творческую историю басни, на ее зарождение в сознании поэта, на первый творческий импульс. Но в любом случае это несоответствие — свидетельство неисчерпаемости образной системы великого баснописца: как ни истолковывай его рассказ, он шире и глубже любого истолкования. И в других баснях Крылов «ставит» все тот же «эксперимент» — «проверяет» прочность и надежность крепостнической системы, выключая основную составную ее, благодаря которой, на первый взгляд, система только и существует.
Источник
«Мор зверей»
В этой прекраснейшей басне Крылов поднялся почти до уровня поэмы, и то, что Жуковский говорил о картине моровой язвы, можно распространить на всю басню в целом. «Вот прекрасное изображение моровой язвы… Крылов занял у Лафонтена искусство смешивать с простым и легким рассказом картины истинно стихотворные.
Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор;
Везде разметаны ее свирепства жертвы, ‑
два стиха, которые не испортили бы никакого описания моровой язвы в эпической поэме» (54, с. 513).
И в самом деле, басня подымается здесь на высоту эпической поэмы. Истинный смысл этой басни раскрывается в тех глубоко серьезных картинах, которые здесь развертываются, причем очень легко показать, что басня эта, и действительно равная по величине небольшой поэме имеющая только струнку нравоучения, прибавленную явно как концовка, конечно, не исчерпывает своего смысла в этой морали:
Кто посмирней, так тот и виноват.
Два плана нашей басни сложно психологические: сначала идет картина необычайного свирепства смерти, и это создает давящий и глубоко трагический фон для всех происходящих дальше событий: звери начинают каяться, в речи льва звучит все время лицемерный и хитрый иезуит, и все решительно речи зверей развертываются в плане лицемерного преуменьшения своих грехов при необычайном объективном их значении, например:
Поверь, что это честь большая для овец,
Когда ты их изволишь кушать…»
Ох, признаюсь — хоть это мне и больно, ‑
Овечек бедненьких — за что? — совсем безвинно
Здесь противоположность тяжести греха и этих лицемерно смягчающих вставок и оправданий лицемерно покаянного тона совершенно очевидна. Противоположный план басни обнаруживается в замечательной речи вола, равной которой в своем роде не создала еще второй раз русская поэзия. В своей речи ‑
Смиренный Вол им так мычит: «И мы
Грешны. Тому лет пять, когда зимой кормы
На грех меня лукавый натолкнул:
Ни от кого себе найти не могши ссуды,
Из стога у попа я клок сенца стянул».
Это «и мы грешны», конечно, блестящая противоположность всему тому, что дано было прежде. Если прежде огромный грех был представлен в оправе самооправдания, то здесь ничтожный грех дан в такой патетической оправе самообвинения, что у читателя создается чувство, будто самая душа вола обнажается перед нами в этих мычащих и протяжных звуках.
Наши школьные учебники уже давно цитируют эти стихи, утверждая, что Крылов достигает в них чуда звукоподражания, но, конечно, не звукоподражание было задачей Крылова в данном случае, а совсем другое. И что басня действительно заключает весь смысл в этом противоположении двух планов, взятых со всей серьезностью и развиваемых в этой обратно пропорциональной зависимости, которую мы находим везде выше, — можно убедиться из одной чрезвычайно интересной стилистической замены, которую Крылов внес в лафонтеновскую басню. У Лафонтена роль вола исполняет осел. Речь его напоминает речь глупца и лакомки и совершенно чужда той эпической серьезности и глубины, которую крыловским стихам придает неразложимая на элементы поэтичность, которая звучит хотя бы в том множественном числе, в котором изъясняется вол.
М. Лобанов по этому поводу замечает: «У Лафонтена осел в свою очередь кается в грехах прекрасными стихами; но Крылов заменил его волом, не глупым, каким всегда принимается осел, но только простодушным животным. Эта перемена и тем уже совершеннее, что в речи вола мы слышим мычание и столь естественное, что слов его нельзя заменить другими звуками; а эта красота, которою наш поэт пользуется и везде с крайним благоразумием, везде приносит читателю истинное удовольствие» (60, с. 65).
Вот точный перевод лафонтеновских стихов: осел в свою очередь говорит: «Я вспоминаю, что в один из прежних месяцев голод, случай, нежная трава и — я думаю, — какой‑то дьявол толкнули меня на это — я щипнул с луга один глоток. Я не имел на это никакого права, так как надо говорить честно». Из этого сопоставления совершенно ясно, до какой степени глубока и серьезна та перемена, которую Крылов внес в свою басню, и насколько она переиначила весь эмоциональный строй басни. В ней есть все то, что находим мы обычно в эпической поэме, возвышенность и важность общего эмоционального строя и языка, истинная героичность, противопоставленная чему‑либо противоположному, и в заключение, так сказать в катастрофе басни, опять оба плана объединяются вместе, и заключительные слова означают как раз два совершенно противоположных смысла:
И на костер Вола взвалили.
Это одновременно означает и высший жертвенный героизм вола и высшее лицемерие прочих зверей.
Особенно замечательно в этой басне то, как в ней искусно и хитро скрыто и затаенное в ней противоречие. С внешнего взгляда противоречия нет вовсе: вол сам себя приговорил к смерти своей речью, звери только подтвердили его самообвинение; таким образом, налицо как будто нет борьбы между волом и другими животными; но это видимое согласие только прикрывает еще более раздирающее противоречие басни. Оно состоит в тех двух совершенно противоположных психологических планах, где одни движимы исключительно желанием спастись и сберечься от жертвы, а другие охвачены неожиданной и противоположной жаждой героического подвига, мужества и жертвы.
Источник