Лето господне мартовский капель
. к ап. кап-кап. кап. кап-кап-кап.
Засыпая, всё слышу я, как шуршит по железке за окошком, постукивает сонно, мягко — это весеннее, обещающее — кап-кап. Это не скучный дождь, как зарядит, бывало, на неделю: это весёлая мартовская капель. Она вызывает солнце. Теперь уж везде капель:
Под сосенкой — кап-кап.
Под ёлочкой — кап-кап.
Прилетели грачи, — теперь уж пойдёт, пойдёт. Скоро и водополье хлынет, рыбу будут ловить намётками — пескариков, налимов, — принесут целое ведро. Нынче снега большие, все говорят; возьмётся дружно — поплывёт всё Замоскворечье! Значит, зальёт и водокачку, и бани станут. будем на плотиках кататься.
В тревожно-радостном полусне я слышу это, всё торопящееся — кап-кап… Радостное за ним стучится, что непременно будет, и оно-то мешает спать.
. кап-кап. кап-кап-кап. кап-кап.
Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.
Я просыпаюсь под это таратанье, и первая моя мысль: «Взялась!» Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонок, и меня ослепляет светом. Полог с моей кроватки сняли, когда я спал, — в доме большая стирка, великопостная, — окна без занавесок, и такой день чудесный, такой весёлый, словно и нет поста. Да какой уж теперь пост, если пришла весна. Вон как капель играет. — тра-та-та-та! А сегодня поедем с Горкиным за Москву-реку, в самый «город», на грибной рынок, где — все говорят — как праздник.
Защурив глаза, я вижу, как в комнату льётся солнце. Широкая золотая полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся золотинки. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба Ангелы, — я знаю по картинкам. Если бы к нам спустился!
На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и узкие, и чёрные на них крестики скосились. И до того прозрачны, что даже пузырики-глазочки видны и пятнышки. и зайчики, голубой и красный! Но откуда же эти зайчики, и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а как будто пасхальные яички, прозрачные, как дымок. Я смотрю на окно — шары! Это мои шары гуляют: вьются за форточкой, другой уже день гуляют: я их выпустил погулять на воле, чтобы пожили дольше. Но они уже кончились, повисли и мотаются на ветру, на солнце, и солнце их делает живыми. И так чудесно! Это они играют на лежанке, как зайчики, — ну совсем как пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные. Воздушные яички, — я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто они спустились с неба, как Ангелы.
А блеска всё больше, больше. Золотой искрой блестит отдушник. Угол нянина сундука, обитого новой жестью с пупырчатыми разводами, снежным огнём горит. А графин на лежанке светится разноцветными огнями. А милые обои. Прыгают журавли и лисы, уже весёлые, потому что весны дождались, — это какие подружились, даже покумились у кого-то на родинах, — самые весёлые обои. И пушечка моя, как золотая. и сыплются золотые капли с крыши, сыплются часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна.
И шум за окном, особенный.
Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот. — не набивают ли погреба? Глухо доходит через стёкла голос Василь Василича, будто кричит в подушку, но стёкла всё-таки дребезжат:
— Эй, смотри у меня, робята. к обеду чтобы.
Слышен и голос Горкина, как комарик:
— Снежком-то, снежком. поддолбливай!
Да, набивают погреба, спешат. Лёд всё вчера возили.
Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает блеском зелёного, голубого льда. Горы его повсюду, до крыш сараев, до самого колодца, — весь двор завален. И сизые голубки на нём: им и деваться некуда! В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце — зелёный, яркий. Острые его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И всё подвозят, всё новые дровянки. Возчики наезжают друг на дружку, путаются оглоблями, санями, орут ужасно, ругаются:
— Черти, не напирай. Швыряй, не засти.
Летят голубые глыбы, стукаются, сползают, прыгают друг на дружку, сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.
— Порожняки, отъезжай. черти. — кричит Василь Василич, попрыгивая по глыбам. — Стой. который. Сорок семой, давай.
Отъезжают на задний двор, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая работа, спешка: весна накрыла. Ишь, как спешит капель — барабанит, как ливень дробный. А Василь Василич совсем по-летнему — в розовой рубахе и жилетке, без картуза. Прыгает с карандашиком по глыбам, возки считает. Носятся над ним голуби, испуганные гамом, взлетают на сараи и опять опускаются на лёд: на сараях стоят с лопатами и швыряют, швыряют снег. Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда деваться. А солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так припекает через стёкла, как будто лето. Я открываю форточку. Ах, весна. Такая теплынь и свежесть! Пахнет теплом и снегом, весенним душистым снегом. Остреньким холодочком веет с ледяных гор. Слышу — рекою пахнет, живой рекою.
В одном пиджаке, без шапки, вскакивает на лёд отец, ходит по острым глыбам, стараясь удержаться: машет смешно руками. Расставил ноги, выпятил грудь и смотрит зачем-то в небо. Должно быть, он рад весне. Смеётся что-то, шутит с Василь Василичем и вдруг — толкает. Василь Василич летит со льда и падает на корзину снега, которую везут из сада. На крышах все весело гогочут, играют новенькими лопатами, — летит и пушится снег, залепляет Василь Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится, хватает комья и начинает швырять на крышу. Его закидывают опять. Проходит Горкин, в поддёвочке и шапке, что-то грозит отцу: одеваться велит, должно быть. Отец прыгает на него, они падают вместе в снег и возятся в общем смехе. Я хочу крикнуть в форточку. но сейчас загрозит отец, а смотреть в форточку приятней. Сидят воробьи на ветках, мокрые все от капель, качаются. — и хочется покачаться с ними. Почки на тополе набухли. Слышу, отец кричит:
— Ну, будет баловаться. Поживей-поживей, ребята. к обеду чтоб все погреба набить, поднос будет!
С крыши ему кричат:
— Нам не под нос, а в самый бы роток попало! Ну-ка, робят, уважим хозяину, для весны!
. И мы хо-зяину ува-жим,
Ро-бо-тёночкой до-ка-жим.
Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда забивают сваи. Но отец велит замолчать:
— Ну, не время теперь, ребята. пост!
— Огурчики да копустку охочи трескать, и без песни поспеете! — поокивает Василь Василич.
Кипит работа: грохаются в лотки ледяные глыбы, скатываются корзины снега, позвякивает ледянка-щебень — на крепкую засыпку. Глубокие погреба глотают и глотают. По обталому грязному двору тянется белая дорога от салазок, ярко белеют комья.
— Гляди. там. — кричат где-то, над головой.
Я вижу, как вскакивает на глыбы Горкин, грозясь кому-то, — и за окном темнеет в шипящем шорохе. Серой сплошной завесой валятся снеговые комья, и острая снеговая пыль, занесённая ветром в форточку, обдаёт мне лицо и шею. Сбрасывают снег с дома! Сыплется густо-густо, будто пришла зима. Я соскакиваю с окна и долго смотрю-любуюсь: совсем метель, даже не видно солнца, — такая радость!
К обеду — ни глыбы льда, лишь сыпучие вороха осколков, скользкие хрустали в снежку. Все погреба набиты. Молодцам поднесли по шкалику, и, разогревшиеся с работы, мокрые и от снега, и от пота, похрустывают они на воле крепкими, со льду, огурцами, белыми кругами редьки, залитой конопляным маслом, заедают ломтями хлеба, — словно снежком хрустят. Хоть и Великий Пост, но и Горкин не говорит ни слова: так уж заведено, крепче ледок скипится. Чавкают в тишине на брёвнах, на солнышке, слушают, как идёт капель. А она уже не идёт, а льётся. В самый-то раз поспели: поест снежок.
— Горы какие были. а все упрятали!
Спрятались в погреба все горы. Ну будто в сказке: Василиса Премудрая сказала.
Ржут по конюшням лошади, бьют по стойлам. Это всегда — весной. Вон уж и коновал заходит, цыган Задорный, страшный со своею сумкой, — кровь лошадям бросать. Ведёт его кучер за конюшни, бегут поглядеть рабочие. Меня не пускает Горкин: не годится на кровь глядеть.
По завеянному снежком двору бродят куры и голуби, выбирают просыпанный лошадьми овёс. С крыш уже прямо льёт, и на заднем дворе, у подтаявших штабелей сосновых, начинает копиться лужа — верный зачин весны. Ждут её не дождутся вышедшие на волю утки: стоят и лущат носами жидкий с воды снежок, часами стоят на лапке. А невидные ручейки сочатся. Смотрю и я: скоро на плотике кататься. Стоит и Василь Василич, смотрит и думает, как с ней быть. Говорит Горкину:
— Ругаться опять будет, а куда её, шельму, денешь! Совсюду в её текёт, так уж устроилось. И на самом-то на ходу. передки вязнут, досок не вывезешь. Опять, лешая, набирается.
— И не трожь её лучше, Вася. — советует и Горкин. — Спокон веку она живёт. Так уж тут ей положено. Кто её знает. может, так, ко двору прилажена. И глядеть привычно, и уточкам разгулка.
Я рад. Я люблю нашу лужу, как и Горкин. Бывало, сидит на брёвнышках, смотрит, как утки плещутся, плавают чурбачки.
— И до нас была, Господь с ней. оставь.
А Василь Василич всё думает. Ходит и крякает, выдумать ничего не может: совсюду стёк! Подкрякивают ему и утки: так-так. так-так. Пахнет от них весной, весеннею тёплой кислотцою. Потягивает из-под навесов дёгтем: мажут там оси и колёса, готовят выезд. И от согревшихся штабелей сосновых острою кислотцою пахнет, и от сараев старых, и от лужи, — от спокойного старого двора.
— Была как — пущай и будет так! — решает Василь Василич. — Так и скажу хозяину.
— Понятно, так и скажи: пущай её остаётся так.
Подкрякивают и утки, радостные, — так-так. так-так. И капельки с сараев радостно тараторят наперебой — кап-кап-кап. И во всём, что ни вижу я, что глядит на меня любовно, слышится мне — так-так. И безмятежно отстукивает сердце — так-так.
Шмелёв И. С.
Лето Господне
Электронные пампасы © 2010
Источник