Путешествие вокруг Москвы (старая орфография)
Путешествiе вокругъ Москвы
(Письмо первое изъ Коломны отъ 14 Сентября)
Я обещалъ вамъ, любезный другъ, объездить Московскiя окрестности и сказать несколько словъ о томъ, что увижу. Исполняю свое обещанiе; но время, мною избранное, не благопрiятствуетъ живописи предметовъ. Осенью хорошо сидеть у камина, а не скитаться; хорошо думать, а не смотреть. Не даромъ Рускiе бранятся Сентябремъ месяцемъ! Унылый видъ Природы располагаетъ только къ меланхолическимъ Іеремiадамъ, для которыхъ нетъ нужды дышать туманами и прятаться въ коляске отъ дождя: плакать стихами и прозою всего лучше въ кабинете. Бедные люди мои конечно не понимаютъ, какъ можно по грязи ездить для удовольствiя и въ Коломне искать любопытнаго! – Наблюденiя вашего путешественника не очень важны: что делать? Москва не Римъ.
Я выехалъ изъ своей деревни не рано, и первымъ моимъ ночлегомъ было Кусково, некогда столь известное Московскимъ жителямъ, а ныне оставленное и забытое. Оно можетъ упрекать ихъ неблагодарностiю! Бывало всякое Воскресенье, отъ Мая до Августа, дорога Кусковская представляла улицу многолюднаго города, и карета обскакивала карету. Въ садахъ гремела музыка, въ алеяхъ теснились люди, и Венецiанская гондола съ разноцветными флагами разъезжала по тихимъ водамъ большаго озера (такъ можно назвать обширный Кусковскiй прудъ). Спектакль для благородныхъ, разныя забавы для народа и потешные огни для всехъ, составляли еженедельный праздникъ Москвы. Роскошь можетъ быть некоторымъ образомъ почтенною, когда имеетъ своею целiю общественныя удовольствiя. – Въ Кускове два раза была угощаема Великая ЕКАТЕРИНА. Знаменитый путешественникъ, Графъ Фалькенштеинъ [1] , удивлялся тамъ сельскому великолепiю Рускаго Боярина. Наконецъ къ чести и славе сего поместья должно вспомнить, что въ немъ отдыхалъ на лаврахъ Герой Шереметевъ, когда отечество и ПЕТРЪ Великiй не имели враговъ. Память и следы такихъ. людей украшаютъ места лучше всехъ зданiй великолепныхъ. Не только фамилiя, но и Россiя можетъ справедливо гордиться Графомъ Борисомъ Петровичемъ и темъ добродетельнымъ Шереметевымъ, котораго мучилъ Царь Иванъ Васильевичь, желая узнать, где скрыты его мнимыя сокровища, и который ответствовалъ ему съ великодушною кротостiю: Государь! Я отравилъ ихъ на тотъ светъ съ бедными [2] !
Теперь Кусково можетъ завидовать Останкину, которое въ самомъ деле лучше местоположенiемъ; первое есть старинное поместье Шереметевыхъ, а второе досталось имъ отъ Черкаскихъ. Славные Останкинскiе кедры присланы изъ Сибири Княземъ Михайломъ Яковлевичемъ Черкаскимъ; онъ былъ въ Тобольске Губернаторомъ. – Вообще можно сказать, что наши старинные Бояре для сельскихъ жилищь своихъ не искали живописныхъ местъ, которыхъ довольно въ окрестностяхъ Москвы. Одинъ Кирила Полуектовичь Нарышкинъ умелъ выбрашь несравненное Кунцово на высокомъ берегу Москвы-реки, где представляется взору самый величественный амфитеатръ. У насъ и ныне обыкновенно думаютъ, что въ деревняхъ надобно садитъ алеи, рыть пруды, строить беседки; у всякаго свой вкусъ – но я люблю те места, которыя для своей прiятности не требуютъ никакихъ искусственныхъ украшенiй. Люди не богатые, ленивые, а можетъ быть и некоторые люди со вкусомъ пристанутъ къ моему мненiю. Чего стоилъ Кусковскiй прудъ? Хорошо взглянуть на него; но здорово ли жить на берегу страшной, водяной массы, почти неподвижной? Река чиститъ воздухъ: большой прудъ наполняетъ его только вредною сыростiю. Кусковскiе сады, где глаза мои видели некогда столько людей, представили мне довольно печальныхъ мыслей! Тамъ, въ главной алее, выставлялись прежде все померанцевыя деревья изъ оранжерей: она казалась уголкомъ Гишпанiи. Теперь все уныло и пусто.
На другой день въ 10 часовъ я остановился въ деревне Люберцахъ [3] , которая принадлежала славному Князю Менщикову, а теперь Государева. Менщиковъ назвалъ ее новымъ Преображенскимъ, именемъ места любезнаго великому его Императору и другу. Петръ III, будучи Великимъ Княземъ, желалъ иметь въ Люберцахъ сельской домъ; но его не успели достроить, и заготовленные матерiалы, отвезенные въ Москву, послужили для строенiя Воспитательнаго Дому. Я, какъ Руской и дворянинъ, желалъ видеть место, которое нравилось Петру III: Онъ подписалъ два указа, славные и безсмертные. Я съ удовольствiемъ вошелъ и въ садъ, где гулялъ некогда Менщиковъ, храбрый, искусный Генералъ и великой человекъ въ нещастiи. Никакихъ следовъ его не осталось въ сей деревне. Местоположенiе красиво, и большой садъ, разделяющiй селенiе на две половины, находится подъ веденiемъ Коломенскаго Управителя.
Отъехавъ верстъ 25, увиделъ я на правой стороне Москву-реку и несколько деревень, которыя, съ господскими домами и садами, образуютъ прекрасной ландшафтъ. Къ щастью – какъ бы нарочно для моего удовольствiя – въ самую ту минуту проглянуло солнце… Естьли изключить Владимiрскую, лесную и скучную дорогу, то можно сказать, что наша древняя столица окружена со всехъ сторонъ прiятными местами. – Въ селе Маркове я останавливался искать на берегу Москвы-реки окаменелостей, которыми оно славится. Мне удалось найти пять или шесть камней довольно замечательныхъ цветомъ и видомъ; одинъ съ удивительнымъ совершенствомъ представляетъ кусокъ ржанаго хлеба,
Почти все деревни, черезъ которыя ехалъ я отъ Кускова до Коломны, принадлежатъ Графу Шереметеву. Известный въ Исторiи Бояринъ Василiй Борисовичь Шереметевъ, одинъ изъ первыхъ богачей въ Россiи, хотя имелъ детей, но отказалъ Московскiя и Коломенскiя поместья свои фельдмаршалу Борису Петровичу, тогда еще молодому человеку. Сей Бояринъ, отъ измены Козаковъ, попался въ пленъ Крымскимъ Татарамъ въ 1660 году, и 20 летъ страдалъ въ тяжкой неволе. Освобожденный миромъ, торжественно заключеннымъ Россiею съ Ханомъ, онъ жилъ и погребенъ въ селе Чиркине – где я ночевалъ за дурною погодою, и на другой день къ обеду прiехалъ въ Коломну. Желаете ли знать, когда и кемъ построенъ сей городъ? никто вамъ того не скажетъ. Летописи въ первый разъ упоминаютъ объ немъ въ конце 19 века; онъ можетъ быть, древнее – и гораздо древнее Москвы. Вообще имя Коломны встречается въ Исторiи по двумъ случаямъ: или Татары жгутъ ее, или въ ней собирается Руское войско итти противъ Татаръ – что бывало всегда на большой равнине, где течетъ река Северка: место, достойное примечанiя для всехъ любителей Исторiи! Тутъ Князь Димитрiй Донской осматривалъ легiоны свои, победившiе Мамая. Здесь же онъ примирился торжественно съ Рязанскимъ Княземъ Олегомъ (человекомъ сварливымъ и безпокойнымъ), къ неудовольствiю Бояръ его, которые желали, чтобы Димитрiй наказалъ Олега. Преподобный Сергiй былъ ихъ миротворцемъ. – Что касается до имени города, то его для забавы можно произвести отъ славной Италiянской фамилiи Colonna. Известно, что Папа Бонифацiй VIII гналъ всехъ знаменитыхъ людей сей фамилiи, и что многiе изъ нихъ искали убежища не только въ другихъ земляхъ, но и въ другихъ частяхъ света. Некоторые могли уйти въ Россiю, выпросить у нашихъ великихъ Князей землю, построить городъ и назвать его своимъ именемъ!! Писатели, которые утверждаютъ, что Рюрикъ происходитъ отъ Кесаря Августа, и, что осада Трои принадлежитъ къ Славянской Исторiи, безъ сомненiя не найдутъ лучшихъ доказательствъ! – Естьли мы не знаемъ, кто основалъ Коломну, то знаемъ по крайней мере, что Князь Василiй Ивановичь окружилъ ее каменною стеною съ башнями. Улицы и строенiе здесь не красивы; но за то промышленность людей достойна вниманiя и похвалы. Давно известны Коломенскiя фабрики: кумашныя, полотняныя, шелковыя, которыя съ некотораго времени размножились и въ другихъ местахъ кругомъ Москвы. Въ самыхъ маленькихъ деревенькахъ женщины въ избахъ своихъ вьютъ шелкъ, а мужья ткутъ платки и проч. Мудрено ли, что многiе крестьяне начинаютъ жить господами, опрятно, со вкусомъ и даже роскошно? Иностранные путешественники могли бы удивиться ихъ избытку; но иностранцы смотрятъ въ Москве большую пушку, разбитой колоколъ, и не ездятъ по окрестнымъ деревнямъ. Надобно только заметить, что богатейшiе изъ Подмосковныхъ крестьянъ Раскольники: они не пьянствуюшъ! – Всего известнее въ Россiи, Коломенскiе сальные заводы: ихъ более тридцати! Сало, отправляемое за море, идетъ по большой части отсюда. Жители торгуютъ рогатымъ скотомъ, закупаютъ его на Дону, въ Малороссiи, солятъ мясо и продаютъ какъ въ Москве, такъ и въ Петербурге: не удивительно, что имя мясника здесь почтеннее, нежели где нибудь! Коломна славится еще яблоками, вишнями и другими плодами мы едимъ ихъ въ Москве. Не только въ городе, но и въ окрестныхъ деревняхъ я виделъ очень хорошiе сады.
Въ пяти верстахъ отъ Коломны впадаетъ Москва-река въ Оку, среди глубокихъ песковъ. Тутъ построенъ монастырь, который возбудилъ мое любопытство своимъ именемъ: онъ называется Голутвинымъ. Разсказываютъ по старому монашескому преданiю, что на семъ месте жили некогда разбойники, которыхъ называли голыдьбою или голыми людьми, и что ихъ имя въ теченiе времени досталось монастырю въ наследство. Воры не боялись въ старину близости городовъ, въ самыхъ окрестностяхъ Москвы имели станы и были не редко ужаснее самыхъ чужеземныхъ непрiятелей. Есть ли место въ Россiи, где бы преданiе не сохранило памяти ихъ злодействъ? Все старинныя сказки и песни доказываютъ, что они царствовали во время ига Татарскаго.
Въ Голутвиномъ монастыре три церкви и кельи все каменныя. Сказываютъ, что онъ построенъ Сергiемъ Чудотворцемъ (следственно въ 14 веке). Тамъ хранится посохъ его. Прежде сей монастырь былъ очень богатъ.
Въ 25 верстахъ отъ Коломны находится село Дедлово, весьма достойное любопытства. Я давно желалъ видеть его. Тутъ въ царствованiе Михаила Феодоровича строился фрегатъ для Голштинскаго Посла, отравленнаго Герцогомъ черезъ Россiю къ Персидскому Шаху. Олеарiй описалъ сiе путешествiе. Голштинцы изъ Дедлова поехали Окою и Волгою въ Астрахань. Корабль или фрегатъ Царя Алексея Михайловича, названный орломъ и сожженный Стенькою Разинымъ въ Астрахани, строенъ тамъ же, равно какъ и ботикъ ПЕТРА Великаго; дедъ Рускаго флота, прославленный Ломоносовымъ въ стихахъ и въ прозе и торжественно встреченный большими внуками его, военными кораблями въ Петербурге [4] . И ныне строятъ въ Дедлове барки или струга, на которыхъ возятъ хлебъ изъ Орла въ Москву, и которыя ходятъ Волгою до Астрахани. Самъ ПЕТРЪ Великiй: сделалъ для нихъ модель, которую еще показываютъ тамъ любопытнымъ, но которой уже давно не следуютъ. Я смотрелъ съ душевнымъ удовольствiемъ на сей памятникъ Великаго Императора.
Деревня Клинъ, которая была въ старину наследственнымъ поместьемъ фамилiи Романовыхъ, принадлежитъ къ Дедлову. Оно разселено вдоль низкаго берега Оки на великомъ пространстве, и въ весеннiе месяцы заливается водою недель на шесть, такъ что жители другъ ко другу ездятъ въ лодкахъ. Въ немъ около 5000 душъ и три каменныя церкви. Крестьяне совсемъ почти не имеютъ земли, но богаты отъ промысловъ и. строенiя судовъ. ЕКАТЕРИНА Великая пожаловала это славное въ целой Россiи село Господину Измайлову.
Странствiя мои, любезный другъ, не кончились; но дурное время заставляетъ меня отсрочишь ихъ до весны. Тогда надеюсь еще написать къ вамъ несколько писемъ, разумеется историческихъ и самыхъ простыхъ. Иногда, особливо въ ясной день, позволю себе быть и маляромъ, естьли не живописцемъ; иногда разскажу вамъ и какой нибудь анекдотъ, только не выдуманной. Вокругъ Москвы живутъ люди, и много добрыхъ. Хотя вы принадлежите къ секте Дюкре Жанлисъ, которая не любитъ чувствительныхъ путешественниковъ, проехавшихъ милю, чтобы написать томъ; однакожь я имею злой умыселъ искусить ваше терпенiе и при первомъ случае разсказать вамъ самую жалкую повесть! На сей разъ будьте покойны: возвращаюсь къ камину своей Подмосковной.
Примечания
Указатель къ Вестнику Европы 1802–1830
5. Путешествiе вокругъ Москвы (ч. 7, № 4, стр. 278–289), подписано М – въ. Статья Н. М. Карамзина перепеч. въ П. С. С., изд. Смирдина, т. 1, стр. 448. Тутъ описывается дорога изъ Москвы въ Коломну и те деревни, которыя ознаменованы историческими воспоминанiями: село Кусково, принадлежащее граФу Шереметеву; село Люберцы, принадлежавшее А. Д. Меншикову. Петръ II-й желалъ иметь въ Люберцахъ сельской домъ, но его не успели достроить, матерiялы отвезли въ Москву и послужили для построенiя Воспитательнаго Дома; село Марково, известное окаменелостями; село Чиркино, где погребенъ Б. П. Шереметевъ. Далее следуетъ краткое описанiе Коломны и ея промышленности; Голутвинскаго монастыря, построеннаго при впаденiи Москвы реки въ Оку; села Дедлова, где строился Фрегатъ для Голсштинскаго посла, отправленнаго герцогомъ чрезъ Россiю въ Персiю, въ царствованiе Михаила Федоровича.
1. Императоръ Іосифъ.
2. Курбскiй называетъ его мудрымъ Царскимъ советникомъ.
Источник
Карамзин гуляя у чистых прудов мысленно
Николай Михайлович Карамзин
Письма русского путешественника
Я хотел при новом издании многое переменить в сих «Письмах», и… не переменил почти ничего.[1] Как они были писаны, как удостоились лестного благоволения публики, пусть так и остаются. Пестрота, неровность в слоге есть следствие различных предметов, которые действовали на душу молодого, неопытного русского путешественника: он сказывал друзьям своим, что ему приключалось, что он видел, слышал, чувствовал, думал, – и описывал свои впечатления не на досуге, не в тишине кабинета, а где и как случалось, дорогою, на лоскутках, карандашом. Много неважного, мелочи – соглашаюсь; но если в Ричардсоновых, Фильдинговых романах без скуки читаем мы, например, что Грандисон всякий день пил два раза чай с любезною мисс Бирон; что Том Джонес спал ровно семь часов в таком-то сельском трактире, то для чего же и путешественнику не простить некоторых бездельных подробностей? Человек в дорожном платьи, с посохом в руке, с котомкою за плечами не обязан говорить с осторожною разборчивостью какого-нибудь придворного, окруженного такими же придворными, или профессора в шпанском парике, сидящего на больших, ученых креслах.[2] – А кто в описании путешествий ищет одних статистических и географических сведений, тому, вместо сих «Писем», советую читать Бишингову «Географию».[3]
Тверь, 18 мая 1789[4]
Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, аябеспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!
О сердце, сердце! Кто знает: чего ты хочешь? – Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения? Не в восторге ли сказал я самому себе: наконец ты поедешь? Не в радости ли просыпался всякое утро? Не с удовольствием ли засыпал, думая: ты поедешь? Сколько времени не мог ни о чем думать, ничем заниматься, кроме путешествия? Не считал ли дней и часов? Но – когда пришел желаемый день, я стал грустить, вообразив в первый раз живо, что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете и со всем, что, так сказать, входило в состав нравственного бытия моего. На что ни смотрел – на стол, где несколько лет изливались на бумагу незрелые мысли и чувства мои, на окно, под которым сиживал я подгорюнившись в припадках своей меланхолии и где так часто заставало меня восходящее солнце, на готический дом,[5] любезный предмет глаз моих в часы ночные, – одним словом, все, что попадалось мне в глаза, было для меня драгоценным памятником прошедших лет моей жизни, не обильной делами, но зато мыслями и чувствами обильной. С вещами бездушными прощался я, как с друзьями; и в самое то время, как был размягчен, растроган, пришли люди мои, начали плакать и просить меня, чтобы я не забыл их и взял опять к себе, когда возвращуся. Слезы заразительны, мои милые, а особливо в таком случае.
Но вы мне всегда любезнее, и с вами надлежало расстаться. Сердце мое так много чувствовало, что я говорить забывал. Но что вам сказывать! – Минута, в которую мы прощались, была такова, что тысячи приятных минут в будущем едва ли мне за нее заплатят.
Милый Птрв.[6] провожал меня до заставы. Там обнялись мы с ним, и еще в первый раз видел я слезы его; там сел я в кибитку, взглянул на Москву, где оставалось для меня столько любезного, и сказал: прости! Колокольчик зазвенел, лошади помчались… и друг ваш осиротел в мире, осиротел в душе своей!
Все прошедшее есть сон и тень: ах! где, где часы, в которые так хорошо бывало сердцу моему посреди вас, милые? – Если бы человеку, самому благополучному, вдруг открылось будущее, то замерло бы сердце его от ужаса и язык его онемел бы в самую ту минуту, в которую он думал назвать себя счастливейшим из смертных.
Во всю дорогу не приходило мне в голову ни одной радостной мысли; а на последней станции к Твери грусть моя так усилилась, что я в деревенском трактире, стоя перед карикатурами королевы французской и римского императора, хотел бы, как говорит Шекспир, выплакать сердце свое.[7] Тамто все оставленное мною явилось мне в таком трогательном виде. – Но полно, полно! Мне опять становится чрезмерно грустно. – Простите! Дай бог вам утешений. – Помните друга, но без всякого горестного чувства!
С.-Петербург, 26 мая 1789
Прожив здесь пять дней, друзья мои, через час поеду в Ригу.
В Петербурге я не веселился. Приехав к своему Д*,[8] нашел его в крайнем унынии. Сей достойный, любезный человек[9] открыл мне свое сердце: оно чувствительно – он несчастлив. «Состояние мое совсем твоему противоположно, – сказал он со вздохом, – главное твое желание исполняется: ты едешь наслаждаться, веселиться; а я поеду искать смерти,[10] которая одна может окончить мое страдание». Я не смел утешать его и довольствовался одним сердечным участием в его горести. «Но не думай, мой друг, – сказал я ему, – чтобы ты видел перед собою человека, довольного своею судьбою; приобретая одно, лишаюсь другого и жалею». – Оба мы вместе от всего сердца жаловались на несчастный жребий человечества или молчали. По вечерам прохаживались в Летнем саду и всегда больше думали, нежели говорили; каждый о своем думал. До обеда бывал я на бирже, чтобы видеться с знакомым своим англичанином, через которого надлежало мне получить вексели. Там, смотря на корабли, я вздумал было ехать водою, в Данциг, в Штетин или в Любек, чтобы скорее быть в Германии. Англичанин мне то же советовал и сыскал капитана, который через несколько дней хотел плыть в Штетин. Дело, казалось, было с концом; однако ж вышло не так. Надлежало объявить мой паспорт в адмиралтействе; но там не хотели надписать его, потому что он дан из московского, а не из петербургского губернского правления и что в нем не сказано, как я поеду; то есть не сказано, что поеду морем. Возражения мои не имели успеха – я не знал порядка, и мне оставалось ехать сухим путем или взять другой паспорт в Петербурге. Я решился на первое; взял подорожную – и лошади готовы. Итак, простите, любезные друзья! Когда-то будет мне веселее! А до сей минуты все грустно. Простите!
Рига, 31 мая 1789
Вчера, любезнейшие друзья мои, приехал я в Ригу и остановился в «Hôtel de Pétersbourg». Дорога меня измучила. Не довольно было сердечной грусти, которой причина вам известна: надлежало еще идти сильным дождям; надлежало, чтобы я вздумал, к несчастью, ехать из Петербурга на перекладных и нигде не находил хороших кибиток. Все меня сердило. Везде, казалось, брали с меня лишнее; на каждой перемене держали слишком долго. Но нигде не было мне так горько, как в Нарве. Я приехал туда весь мокрый, весь в грязи; насилу мог найти купить две рогожи, чтобы сколько-нибудь закрыться от дождя, и заплатил за них по крайней мере как за две кожи. Кибитку дали мне негодную, лошадей скверных. Лишь только отъехали с полверсты, переломилась ось: кибитка упала в грязь, и я с нею. Илья мой поехал с ямщиком назад за осью, а бедный ваш друг остался на сильном дожде. Этого еще мало: пришел какой-то полицейский и начал шуметь, что кибитка моя стояла среди дороги. «Спрячь ее в карман!» – сказал я с притворным равнодушием и завернулся в плащ. Бог знает, каково мне было в эту минуту! Все приятные мысли о путешествии затмились в душе моей. О, если бы мне можно было тогда перенестись к вам, друзья мои! Внутренно проклинал я то беспокойство сердца человеческого, которое влечет нас от предмета к предмету, от верных удовольствий к неверным, как скоро первые уже не новы, – которое настроивает к мечтам наше воображение и заставляет нас искать радостей в неизвестности будущего!
Источник