О выставке М.В. Нестерова
В корпусе Бенуа была выставка Михаила Нестерова . Музей хранит лучшие работы художника, от ранних до поздних, в постоянной экспозиции им отведен целый зал. Между тем выставок Нестерова там не было никогда.
На обложке журнала «Юный художник» №6 1987 года была репродукция портрета:
В самом журнале никакой статьи об этом портрете не было, только краткое пояснение:
Мне всегда очень хотелось увидеть именно этот портрет. Поэтому когда пришла на выставку, то в каждом зале первым делом озиралась, есть ли? Потому что «частное собрание». И портрет на выставке был! Правда теперь этот портрет уже в Третьяковке.
И ещё ждала, какое впечатление будет. Потому что у меня так уже бывало, что знаешь по репродукциям, а когда увидишь оригинал – разочарование, видишь совсем не то, что ожидал. Зато здесь получилось наоборот, долго стояла рядом. Чудо!
На портрете Наталье Михайловне почти 20 лет. Она прожила долгую жизнь, умерла в 2004 году.
Вот как она сама вспоминала о том, как этот портрет создавался:
Написана картина в 1923 году в Дубках, по Киевской железной дороге. Туда нас пригласил художник Василий Николаевич Бакшеев. Уступил нам верхний этаж своей дачи. Но здесь папа скучал без работы. Да и лето выдалось холодным, пасмурным, дождливым. Было много комаров. Увидел меня как-то на скамейке у пруда в любимой моей позе. Сказал: «Сиди так, я напишу твой портрет. » Было холодно, и комары ели нещадно. Но я терпела, а папа, видя мои мучения, говорил: «Сейчас, сейчас, сейчас. » И продолжал писать часами. И я не могла отказаться, так как считала, что позировать — святая обязанность дочери художника. Сеансы продолжались несколько дней, сильно мешали дожди. Когда кончилась эта мучительная работа, мы оба были рады.
Одета я была в голубое платье, сшитое мной из остатков материи, купленной отцом в Италии для одеяний моделей во время работы в Марфо-Мариинской обители. На голове были шапочка Ломановой, самой модной в то время в Москве модельерши. Газовый воротничок надевался отдельно — он был мамин.
Сам Михаил Васильевич в письме к Александру Турыгину писал: «Вышел, говорят, не хуже, чем в молодые годы, — свежо, нарядно. Она сидит у пруда в серый день, в голубом платье типа «директория», в белой косынке на плечах и белой шляпе соответственного фасона. В целом получилось нечто вроде Шарлотты Корде. (Наташка вытянулась, становится красивой, хотя, несмотря на почти двадцать лет, еще очень девчонка). «
Это была первая из работ, написанных в эпоху революции, которую Нестеров решился показать публично. Портрет под названием «Девушка у пруда» был выставлен на выставке 1935 года под номером 1. Он впервые открывал для советского зрителя портретную галерею, созданную Нестеровым за годы революции. Перед портретом долго стоял Горький. Как-то он выразился о «Девушке у пруда»: «О каждой нестеровской девушке думалось: она в конце концов уйдет в монастырь. А вот эта девушка – не уйдет. Ей дорога в жизнь, только в жизнь».
Вообще я очень удивилась, что наш Буревестник, автор «Песни о Соколе» был почитателем таких полотен, как «Христова невеста», «Пустынник», «Великий постриг». Личное знакомство Нестерова с Горьким произошло в мае 1900 года.
«Мы почти сошлись сразу, – писал Нестеров 18 мая, – он оказался моим большим почитателем, и это самое почти всегда упрощает первое знакомство, поселяя доверие и симпатию, тем более что и я очень люблю талант Горького и жду от него очень много впереди, как жду от Малявина и Шаляпина, этих трех мужиков, выдвинувшихся так ярко и быстро».
Разумеется на выставке был известный портрет старшей дочери, Ольги Михайловны:
Для этого портрета Нестеров не сделал ни единой зарисовки или эскиза. Попросив дочь позировать, сразу стал писать «в холст». Интересно, что фоном послужил этюд, выполненный ранее на реке Белой, близ Уфы.
О.М. Нестерова говорила: «Некоторые из близких знакомых … не находили сходства, спрашивая, почему я изображена такой, а не другой». Отец отвечал: «Я бы хотел, чтобы она была именно такой».
Вот да, мне в портретах Нестерова именно это и нравится, что он выявлял в человеке то, о чем тот может быть даже и не подозревал. Он видел каждого человека с лучшей стороны, показывал только хорошее, что есть в каждом. По-моему, это и есть настоящая объективность. Возможно также по этой причине Нестеров отказывался писать на заказ, а выбирал модели по своему усмотрению.
Картина «Страстная седмица» была написана в 30-е годы. В это время уже был арестован Виктор Шретер, муж дочери Ольги. Ольга сидела, Шретера расстреляли. Нестеров думал, что и за ним придут. Поэтому на картине в целях безопасности он поставил дату «1914».
Ещё на выставке были представлены эскизы к стенным росписям во Владимирском соборе в Киеве, к картонам для мозаик храма Спаса-на-Крови у нас, для Марфо-Мариинской обители милосердия в Москве.
Но самое большое впечатление на меня произвели дивные эскизы для стенной росписи церкви благоверного Александра Невского в Абастумане.
Тут сделаю небольшое отступление. Как обычно я стала фотографировать. Меня конечно бдительно схватили за руку, сделали внушение. Стала спорить и объяснять, что фотографирую на розовенькую мыльницу и никому от этого вреда не будет, а мне память. Тогда меня отвели к старшей смотрительнице, чтобы она провела среди меня воспитательную работу на тему, что нарушать нельзя. Старшая смотрительница оказалась жизнерадостной дамой лет 70-и с волосами цвета тигровой лилии. Мы встали аккурат под камерами, которые записывали моё недостойное поведение. Я продемонстрировала свою мыльницу. Просто_смотрительница, указав на меня, произнесла укоризненно: «фотографирует». Старшая_смотрительница радостно воскликнула: « и ради бога, на здоровье! Запись хранится всего сутки, потом уничтожается. Если никаких ЧП не было, то запись всё равно никто не смотрит». И всё!
В зале звучала тихая музыка, какие-то песнопения, колокольные звоны. Я совершенно умиротворилась и погрузилась так сказать в атмосферу. Зал, в котором демонстрировались эскизы, был оформлен увеличенными старыми фотографиями из церкви в Абастумане.
То есть как будто находишься внутри церкви и при этом разглядываешь эскизы. Молодцы кураторы, очень хорошо придумали.
Потом, когда уже когда стала читать про Абастуман, про церковь, то нашла в воспоминаниях Нестерова «В начале октября все работы в церкви были закончены, были сняты с них фотографии. »
А в письме своему другу А.А. Турыгину Нестеров пишет:
Абастуман, 14 октября 1904 г.
Церковь кончена, теперь дня три-четыре корректура, и в воскресенье 10 октября — «прощай, Абастуман. » Фотограф попался хороший, но великий лодырь и хам. Не везет мне на эту братию. Пишу тебе немного и, вероятно, последнее письмо из Абастумана. Уверен, что ты вместе со мной порадуешься счастливому окончанию этого огромного дела, бесконечно трудного по своей ненормальной обстановке
Жаль, что Нестеров не написал как звали того фотографа.
Так вот, стала искать и читать про Абастуман, почему там построили церковь, почему пригласили именно Нестерова. Потому что только так можно понять, почему построили именно такую церковь, а не другую, почему она была расписана так, а не иначе.
Абастуман это маленькой поселок в Грузии. Там безвыездно жил второй сын Александра III Георгий, болевший туберкулезом. У Алины 
alisha_96 есть подробная заметка со старыми фотографиями Абас-Тумана .
Кроме того, нашла интересный альбом с фотографиями 2010 года Абастумани, церкви Александра Невского и обсерватории здесь . Несколько фотографий из этого альбома использовала в качестве иллюстраций.
Итак в Абастумане для Георгия Романова была построена архитектором Симансоном церковь 
Из воспоминаний Нестерова:
В конце ноября 1898 года была получена мной из Петербурга от вице-президента Академии художеств следующая телеграмма:
«Можно ли обратиться к Вам с просьбой расписать церковь на Кавказе. Подробно почтой. Граф Толстой».
Вскоре было получено письмо, из которого я узнал, что наследник престола Георгий Александрович построил на свои средства храм в Абастумане и через вел.князя Георгия Михайловича обратился к Толстому, чтобы тот рекомендовал ему художника для росписи храма. Толстой назвал меня. Я дал свое согласие.
Предстояла поездка в Абастуман для представления наследнику и осмотра храма.
При помощи Прахова была выработана двойная смета росписи: полная из пятидесяти восьми композиций и орнаментации храма в сто тысяч рублей и сокращенная в семьдесят пять тысяч рублей. Наследник утвердил первую — стотысячную.
От Боржома до Абастумана было семьдесят верст. Тогда их проезжали в экипажах. На почтовой станции меня, по извещению из Абастумана, уже ждали. Появление моей скромной, совсем не генеральского вида, особы в шубе с барашковым воротником и в шляпе, не смутило станционное начальство. Оно за пребывание наследника видело разные виды от самых блестящих генерал-адъютантов до Василия Осиповича Ключевского, преподававшего наследнику русскую историю и уехавшего за год до меня.
Мне, как полагалось гостям наследника, были оказаны честь, внимание и предупредительность. Величали меня «ваше превосходительство». Самые лучшие яства и вина предлагались мне, пока спешно запрягали четверик великолепных, белой масти лошадей в отличную коляску, которая должна была доставить меня в Абастуман. Лошади были поданы, укрепили мой чемодан, лихой ямщик-туземец сел на козлы. Экипаж подкатил к крыльцу станционного домика, и я сел, подсаженный начальником станции. Кони с места пошли полной рысью. Проехали дворец вел.князя Николая Михайловича. Снега не было вовсе, было тепло, а в моей шубе жарко.
А вот справа и новая церковь, та, которую мне скоро придется расписывать. Она в грузинском стиле, прекрасно выдержанном. Среди гор она не кажется высокой, тогда как на самом деле она высока и обширна.
Я с напряженным вниманием вглядываюсь в ее подробности. Все прекрасно, пропорционально. Красивый материал-камень зеленовато-желтый, как бы горчичного цвета. Купол каменный, красноватого приятного тона. Прекрасная паперть, кое-где осторожно введен оригинальный грузинский орнамент, высеченный из камня же. Справа небольшая, изящная, значительно ниже церкви, колокольня. Церковь алтарной стеной почти касается покрытых хвойным лесом гор. Она рисуется красивым пятном на их темно-зеленом фоне.
Церковь внутри была очень обширна. Прекрасный белого с розовым мрамора иконостас с образами Бруни (внука знаменитого), причем мне тут же было сказано, что образа эти временные и их решено заменить моими.
Стены были оштукатурены и очень хорошо расположены, хорошего размера, приятного для росписи. Архитектором церкви был старик Симансон, давно, в молодости, состоявший при наместнике вел.князе Михаиле Николаевиче. Симансон был талантливый художник, но, как говорили, плохой техник, что поздней и обнаружилось в абастуманской церкви
На следующее утро были поданы лошади, и мне передали, что вел.князь Георгий Михайлович предлагает мне сейчас ехать с ним в Зарзму. Я быстро собрался, явился во дворец.
30 верст было до Зарзмы. По дороге сменялись дивные виды. Великий князь, зная места, пояснял мне их историю, быт и прочее.
Часа через два вдали на высокой скале показался великолепный Зарзмский храм.
Перед нами предстало чудо не только архитектурное, но и живописное. Храм весь был покрыт фресками. Они сияли, переливались самоцветными камнями, то синими, то розовыми, то янтарными. Купол провалился, и середина храма была покрыта снегом. Всматриваясь внимательно, мы заметили, что и часть фресок уже погибла. Погибла дивная красота.
Побродив по останкам былого великолепия, мы вышли на воздух и обошли храм кругом. Он ясно вырисовывался теперь своим темно-красным, запекшейся крови, силуэтом на фоне окрестных гор, покрытых снежной пеленой. Он был такой одинокий, забытый, никому не нужный.
На обратном пути обсуждалась возможность реставрации храма. Она и была произведена на средства наследника уже после его кончины.
К вечеру мы были в Абастумане. За обедом Зарзма была главной темой разговоров.
Однажды наследник сообщил мне, что он считает для меня полезным, раньше, чем начинать роспись церкви, ознакомиться с образцами старой грузино-армянской архитектуры и живописью этих средневековых кавказских церковных памятников.
Нестеров познакомился с фресками и мозаиками Гелатского монастыря, храма в Мцхете, Сафарского монастыря, Сионского собора в Тифлисе. Всё они произвели на него огромное впечатление, поразили свой древней красотой. Об этом он и писал в письмах и воспоминаниях.
Итак эскизы без малейших замечаний были одобрены заказчиком. Художнику предоставлялась полная свобода в росписи храма. Не было ни комиссий, ни духовных цензоров. Не назначалось никаких сроков. Все дело отдавалось на творческую волю художника.
Но в конце июня того же 1899 года внезапно умер Георгий Александрович. Подробно почитать как это случилось можно у Алины alisha_96 здесь .
И, несмотря на то, что Нестерову свыше было заявлено: «Воля почившего будет выполнена до конца», – положение художника сильно изменилось: ему пришлось в течение многих лет постоянно отрываться от своей художественной работы на борьбу с придворными интригами, хищниками и ворами. На завершение работ в Абастумане Нестерову понадобилось вдвое, если не втрое, больше времени, чем он предполагал: на Абастуман ушло до шести лет работы. Всё это Нестеров подробно описал в своих воспоминаниях.
Княгиня Ольга и князь Владимир:
Благоверный князь Александр Невский молящийся перед Невской битвой в соборе Святой Софии Новгородской:
Равноапостольная Нина
Нестеров писал:
Лицо Нины было не совсем обычно. Написал я его с сестры милосердия Петербургской Крестовоздвиженской общины, приехавшей отдохнуть, подышать абастуманским горным воздухом, подмеченной где-то в парке моей женой.
Сестра Копчевская (так звали мою «Нину») действительно обладала на редкость своеобразным лицом. Высокая, смуглая, с густыми бровями, большими, удлиненными, какими-то восточными глазами, с красивой линией рта, она останавливала на себе внимание всех, и я, презрев туземных красавиц, кои не прочь были бы попозировать для излюбленной грузинской святой, познакомился с сестрой Копчевской и написал с нее внимательный, схожий этюд. Он и послужил мне образцом для моей задачи.
Этот же этюд пригодился мне еще однажды: я ввел это оригинальное лицо в толпу своей «Святой Руси». Она изображена на заднем плане, в белой косынке своей общины.
Равноапостольная Нина и преподобный Сергий Радонежский
Эскизы эти выставляются всего второй раз за всю историю. Перед этим их выставлял Дягилев на выставке «Мир искусства». Нестеров был этим очень недоволен, но сделать ничего не смог. Вот как он сам вспоминал об этом:
Приближались праздники рождества, Новый год. Собирался ехать в Петербург, так как Дягилев настаивал, чтобы я выставил у него абастуманские эскизы. Пока я над этим делом раздумывал, он добился разрешения на постановку эскизов на своей выставке у наследника Михаила Александровича, о чем и телеграфировал мне. Волей-неволей эскизы были посланы Дягилеву, которому они в тот момент были нужны. С их помощью Сергей Павлович надеялся привлечь на выставку царя и вдовствующую императрицу, недолюбливавшую выставки «Мира искусства».
К тому времени Дягилев и Александр Бенуа успели изменить свой первоначальный взгляд на художество В.М.Васнецова, ополчились на него, добились того, что следующие поколения уже не смотрели на Виктора Михайловича так, как поколение предшествующее. При этом «цель оправдывает средства» применялось к Васнецову в полной мере.
Журнал «Мир искусства», субсидируемый государем, благодаря умелому ходатайству Серова, писавшего с него портрет, немало способствовал, чтобы омрачить славу Васнецова.
Обстоятельства складывались так, что и мое имя, как религиозного живописца-художника, было Дягилевым взято на прицел. Сейчас я должен был сослужить ему последнюю службу. Я это почувствовал, готовился сам предупредить дальнейшие действия Сергея Павловича. Час для этого настал.
Выставка «Мира искусства» открылась в начале января 1901 года в Академии художеств с огромной пышностью.
Я снова в Петербурге. Переодевшись, еду в Академию художеств. Рафаэлевский зал узнать нельзя, так преобразил его волшебник Дягилев. Огромный зал разделен на десятки маленьких уютных комнаток, обтянутых холстом приятного цвета, и в этих уютных клетках, среди цветов, показано было искусство тех дней.
В первой или второй комнатке нарядно помещались мои абастуманские эскизы. Их надо было показать первыми, пока высокие гости еще не устали, не притупилось их внимание. Расчет был верным. Над ними по углам были помещены яркие, большого размера полотна Врубеля, совершенно задавившие мои маленькие акварели.
Я вижу замысел Сергея Павловича: заслужить за мои эскизы высочайшее одобрение и, с другой стороны, показать «своим», что и Врубель не забыт.
Выждав, когда освободится кипящий как в котле Дягилев, я отозвал его в соседний зал и без обиняков заявил, что соседство Врубеля для меня невыгодно, что оно двоит впечатление, что необходимо мои вещи перевесить дальше от входа, оставив Врубеля на его местах, или ему придумать что-нибудь иное. Если же он этого сделать не пожелает, то я сейчас же свои эскизы с выставки снимаю.
С Дягилевым нелегко было говорить: с одной стороны, его «диктатура», с другой — обаятельность. Оба эти свойства Сергея Павловича я знал хорошо, также знал, что в тот момент я ему был больше нужен, чем он мне. И взял единственный верный тон — тон категорический, заявив ему, что разговор наш не затянется, что он будет в двух словах. Горячий, неприятный разговор. Я, по словам Сергея Павловича, «человек тяжелого характера», «со мной трудно сговориться», — что делать. Сергей Павлович обещает мне тотчас же перевесить мои эскизы или найти соответствующее место большим, прекрасным, написанным маслом вещам Врубеля. Стали искать место — нашли прекрасное для картин Врубеля. Я остался на прежнем месте.
Этот разговор, моя настойчивость были поводом к дальнейшему углублению пропасти между мной и мирискусниками.
Вообще Нестеров получал много предложений расписывать храмы. Но часто он отклонял эти предложения. Из письма сестре:
«Старики Терещенко строят в своем родном городе Глухове собор. …они порешили ввести туда хорошую живопись, – конечно, сейчас к В.М. Васнецову, но ему и некогда, да и вообще хочется отдохнуть. Он отказался… И теперь несколько раз Васнецов заговаривал об этом деле со мной, так, стороной и издалека, но я, слава богу, в себе имею благоразумие отклонять столь лестные предложения.
Это и правда так: при таком малом и неглубоком интересе к этому делу можно превратиться из маленького, но искреннего художника в большого ремесленника, «сих дел мастера».
О Трех-Анастасиевской церкви в Глухове, построенной архитектором А.Л. Гуном на средства миллионера Терещенки писала здесь .
Жаль, что не смогли привезти из Третьяковки «Святую Русь», так как она слишком большая и есть опасность, что краска может осыпаться.
Огромное эпистолярное наследие Нестерова, которому он придавал такое же значение, как и живописи, хранится в Русском музее.
И ещё пара цитат:
«Жил я своим художеством, и, худо ли, хорошо ли, прожил жизнь с кистью в руке.»
«Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью. Вот русская речка, вот церковь. Все свое, родное, милое. Ах, как всегда я любил нашу убогую, бестолковую и великую страну родину нашу!»
«Огромным качеством Нестерова была его абсолютная честность. Ни на какие компромиссы, подлаживания, заискивания неспособная. И так как я знал, что он остался в Москве при большевиках, и знал его ненависть к ним, мне было за него всегда страшно. Но именно эта внушительная честность, а также заслуженное звание мастера его спасли, и в стране, где более ничего не уважается, Нестеров внушил и стяжал к себе уважение.» (Князь Сергей Щербатов)
Источник